Не менее глубока и философична идея цикла повестей Успенского из жизни обитателей Простоквашина. Это идея любящей и дорожащей друг другом семьи. причем семьи, напрочь лишенной предрассудка деления членов своего чуткого и любящего сообщества на детей и взрослых. на людей и собак, на котов и почтальонов, которых от семьи тоже невозможно отделить в силу их искренней привязанности и холостяцкого одиночества.

И мы, грешные. тоже нередко заводим в доме и любим своих и кошек и собак(на это нас еще хватит!), мы готовы и потрепать и поиграть. а то и поговорить с ними, чаще прислушиваясь не к ним, а к собственной самоиронии. Но там, в Простоквашино. где каждый умеет слышать каждого исключительно по причинам родственного чувства, только там и Дядя Федор, и Кот Матроскин, впрочем. как и все остальные обитатели, и думают, и чувствуют, и говорят друг с другом на одном вполне человеческом языке, являя образцы и мудрости, и незабываемого остроумия, и приветливой простоты. Возможно это происходит еще и потому, что их уважение друг к другу деятельно. а значит преодолимы и все невзгоды.

По сути именно о такой семье мечтал Лев Николаевич Толстой, о таких отношениях внутри жизнедеятельности семейного сообщества и о неподдельном дружелюбии по отношению к окружающему миру. И это удалось ему воплотить лишь в романном описании семьи Ростовых, которую он и поселил отнюдь не случайно в своем родовом доме на Поварской. По Толстому, состояние государства и общества есть ничто иное как совокупность положения всех отдельных семей. И тут дело вовсе не в форме и масштабах, выражавших его идеалы, воззрения и тревогу. а в самих этих идеалах и воззрениях, которые мы исповедуем и сегодня, и в тех тревогах, а вернее сказать катастрофах разрушительной безнравственности, постигших подавляющее большинство нынешних семей.

Тем ценнее, на мой взгляд, тем значительнее становится осмысление современным детским писателем общечеловеческих идеалов, для которого он так счастливо нашел соответствующую для своих адресатов и радостную легкость слога. и незабываемые, разнохарактерные образы. при воспоминании о которых невозможно не улыбнуться. Чувства. рождаемые в нас простоквашинским циклом, неодолимо влекут читателей к Дяде Федору и к его дивному семейству, потому что стоит жить только там. а не здесь — за пределами уютного и жизнерадостного Простоквшина. Здесь никто не расслышит не только безродного Шарика, но даже печальной исповеди Холстомера.

Вернусь к окончанию того давнего интервью с Эдуардом Успенским, вот оно:

— А что, если бы однажды тебя назначили Детским министром? А почему бы нет? С чего бы ты начал, дорогой министр Эдик?

— Во-первых, я начал бы с того, что отказался. Потому что не хочу оказаться в положении других министров: сегодня назначили, завтра убрали. Я хочу быть в том положении, когда ни назначить, ни снять меня не возможно. Я хочу быть и оставаться популярным детским писателем. А это уже не зависит от чиновников. Моя популярность — моя независимость.»

Родился я в подмосковном Егорьевске 22 декабря 1937 года. В семье нас было трое братьев. Отец мой Николай Михайлович Успенский родом из Ельца. Я очень любил его мать, мою бабушку Веру Петровну Успенскую, вся родня которой были сплошь купцы, мукомолы, приказчики… До сих пор, когда вижу какой-нибудь дом с лабазом, на душе хорошеет — наверняка сказываются мои купеческие гены.

И как во всякой русской семье, была и в нашей некая легенда то ли о прадедушке, то ли о прапрадедушке, обладавшем необычайной физической силой, который и подковы гнул, и мог поднять чуть ли не десятипудовую бочку селедки. В советские времена было очень приятно знать, что когда-то водилась у нас селедка в таком количестве.

Моя мама родом из Вышнего Волочка, из семьи польских переселенцев, вывезенных в Россию после какого-то восстания — короче говоря, неуемные были люди, все в меня.

Ничего не помню из раннего детства, так — отдельные отрывочные воспоминания: какая-то дача, медвежьи шкуры, собаки… По всей видимости, все это были атрибуты, связанные со странной профессией отца: работал он инструктором ЦК КПСС, заведуя скотоводством. Вообще его работа в ЦК до сих пор для меня соблазнительная загадка.

Началась война, нас увезли в эвакуацию за Урал, в район озера Балтым. Помню, как мы с братьями и соседскими детьми собирали березовые почки для местного госпиталя, и до сих пор совершенно убежден, что они очень целебны. Правда, на себе я их пока так и не опробовал. Из детских игрушек на всю жизнь запомнил маленький светофорчик, у которого переключались лампочки. Мне он достался почему-то как подарок, предназначенный для детей, отцы которых погибли на фронте. Но отец мой был жив-здоров и даже однажды приезжал к нам в командировку из Москвы, настрелял уток, было большое пиршество, и ничего более вкусного, чем доставшийся мне кусок этой утки, не едал я во всю свою жизнь.

В Москву мы вернулись в сорок четвертом — в черный по ночам, холодный и голодающий город с окнами, заклеенными бумажными крестами.

Жили мы на Кутузовском проспекте в доме, где у каждого подъезда маялись стукачи. Иногда мы с ребятами их дразнили, видимо, потому что они норовили прогнать нас, заигравшихся, подальше от своей секретной территории. По машинам, проезжавшим по Кутузовскому, мы знали (так уж у нас считалось): семь машин проехало — это Молотов, шесть — Маленков, а уж если двенадцать ЗИСов на дикой скорости по самой середине проспекта — так это сам Сталин.

Когда отец умер (у него была чахотка), мне было десять лет. Через год мать вышла замуж за крепкого пятидесятилетнего лейтенанта КГБ, служившего в этом страшноватом ведомстве бухгалтером. Отчим был человек скупой, он покупал много книг, причем без всякого разбора, полагая, что это не просто дефицит, но и огромный капитал в будущем. Поэтому на шкафах у нас висели замки, в том числе и на книжных. Но мы с младшим братом Юрием научились отодвигать книжные шкафы, вытаскивали оттуда заднюю стенку и читали тайно запоем все, что попадалось под руку. Старший брат Игорь в то время был курсантом Суворовского училища, с нами практически не жил, но конечно, был гордостью всей семьи.

В школе я учился без проблем, был лучшим математиком, победителем многих олимпиад. Но вот казус: после школы я сдавал экзамены в МИФИ, институт в то время покруче Бауманского, куда принимали даже с тройками. а я, представьте, сдал на все четверки, и все-таки меня не приняли. Штука вся в том, что у меня когда-то, классе в седьмом, был привод в милицию, а это по институтским меркам чуть не приравнивалось к судимости. Сцапали нас в милицию вот за что: во дворе соседнего дома находилась церковь, а в этой церкви, по всей видимости, была когда-то некая бюрократическая контора, и вот там-то однажды мы нашли кучу свидетельств о смерти. Тут-то мы и дошутились: мы вписывали поверх выцветших чернил фамилию «любимого» учителя и подбрасывали ему этот симпатичный документик, свидетельствующий о нашем к нему отношении. Но однажды перелезая через пролом в церковной стене, я грохнулся вниз, сломал ногу, и тут меня и накрыли. Вот так открылась тайна загробных документов, а я через многие годы пролетел мимо престижного ВУЗа. Так что учился я в МАИ (Московский авиационный институт). Вместо лекций пропадал, в основном, в коллективе студенческой самодеятельности. Там я писал сценки, руководил актерской группой, познакомился с замечательной эстрадной парой — Лифшицем и Ливенбуком. Когда в последствии я придумал знаменитую в свое время «Радионяню», они были в этой передаче главными исполнителями.

Кое-как сдавая экзамены, я в то время много работал для эстрады, где моими соавторами и друзьями были, прежде всего, Феликс Камов, Григорий Горин, Аркадий Арканов. Аркадий Хайт и Саша Курлянский. Неслабая команда!