— Можно тебя спросить?

— Ты же знаешь, можно.

— Что придает твоей жизни смысл?

Он не поспешил с легкомысленным ответом, на что я рассчитывала и не рассчитывала. Некоторое время он обдумывал вопрос, потом вздохнул и положил подбородок мне на плечо:

— Не знаю, можно ли на самом деле что-либо на это ответить. Масса причин лежит на поверхности. Самая очевидная из них — в том, что моя работа приносит мне чувство заслуженного удовлетворения.

— Завидую тебе в этом, — вздохнула я. — Твою работу не стирают через десять секунд после прочтения…

— Разочарования есть и у меня. Я, в некотором роде, хотел строить все это, — и он обвел широким жестом незаконченные дали Орегона. — Но оказалось, что мои таланты лежат совсем в другой области. Но когда после тебя остается подобная красота, ты не можешь не гордиться своими достижениями.

— В этом ли все дело? В том, чтобы что-то оставить после себя? Для "потомков"?

— Может быть, лет пятьдесят назад я сказал бы, что да, так и есть. И это, безусловно, причина продолжать жить. Думаю, это главная причина для большинства людей, которые додумываются до вопроса о смысле жизни. Но не уверен, что это и дальше будет для меня достаточной причиной. Не то чтобы я несчастлив — нет, я люблю свою работу, с радостью прихожу сюда каждое утро, тружусь допоздна, даже без выходных. Но от моего труда остается в конечном счете даже меньше, чем от твоего.

— Ты прав, — произнесла я в немалом изумлении. — Я не думала, что такое возможно.

— Вот видишь? — рассмеялся он. — Каждый день приносит с собой новые открытия. В этом и смысл жизни. Возможно, банальный. Но меня наполняет радостью и гордостью акт творения. И ему не обязательно быть долгим. Главное, чтобы он имел смысл.

— Был искусством.

— Я начал мыслить подобными категориями. Может быть, это чересчур самонадеянно, но у нас, творцов погоды, уже появились последователи в нашем авантюрном занятии. Кто знает, во что это может вылиться? Но мне чертовски важно создавать, творить что бы то ни было.

Он заколебался, затем решительно произнес:

— Но есть и иное творчество.

Я тотчас же поняла, что он имел в виду: то, что стало главной причиной нашего разрыва, после того, как все было сказано и сделано. Через короткое время после того, как мы расстались, у Фокса родился ребенок, и я попросила никогда не раскрывать мне тайну его отцовства. Теперь Фокс решил, что и у меня уже есть дети, но я отрезала, что это его не касается.

— Прости. Не стоило об этом упоминать, — потупился он.

— Нет, что ты! Я же задала вопрос — и должна быть готова услышать все ответы, даже те, с которыми не согласна.

— А ты не согласна?

— Не знаю. Я подумывала об этом. Как ты уже мог догадаться, я очень много думала о самых разных вещах.

— Тогда ты должна была бы продумать и отрицательные причины желания жить. Порой мне случается думать, что одна из них важнее всех прочих. Я боюсь смерти. Я не знаю, что она такое есть, и хочу узнать как можно позже.

— Не надеешься услышать музыку небесных сфер?

— Ну я же серьезно, а ты?.. Если мыслить логически, ты можешь представить, что просто перестанешь существовать, угаснешь, как свет. Но я брошу вызов любому, кто действительно так себе это представляет. Ты знаешь, что я не мистик, но с течением лет — сам удивляюсь, как — пришел к вере, что после смерти кое-что существует. Ничем не могу доказать, почему я так чувствую, но разубедить меня ты не сможешь.

— И пытаться не буду. Я и сама так чувствовала в лучшие времена, — испустила я один из самых утомленных вздохов, когда-либо вырывавшихся у меня. Последнее время приходится вздыхать все чаще и все утомленнее. Когда ж это кончится? Нет ответа.

— Итак, — подытожила я, — что у нас получилось? Недовольство работой. Мне почему-то не верится, что этого достаточно. У нашей задачки должны быть более простые решения. Что еще? Неутоленная жажда творчества. Бездетность, — произнося это, я загибала пальцы: возможно, не слишком красивый жест, ведь Фокс попытался, как мог, разобраться с моей бедой… но я надеялась услышать нечто новое, увидеть новый выход, что было совершенно необоснованно, но от этого мое разочарование отсутствием перспектив нисколько не уменьшилось. — И страх смерти. Знаешь, как-то ни одна из этих причин меня не удовлетворяет.

— Не стоило бы мне так говорить, но я знал, что так и будет. Пожалуйста, Хилди, обратись за советом к специалисту. Хотя… сказать-то я это сказал, не мог не сказать, но ведь я знаю тебя давным-давно и не люблю тебе врать — а потому не могу не предупредить: не верю я, что тебе этот совет поможет. Ты никогда не принадлежала к тем, кто позволяет другим отвечать вместо себя и принимает советы. Нутром чую, тебе придется разобраться во всем своими силами.

— Или не разобраться. Но не извиняйся — ты совершенно прав.

Река катила свои воды, солнце висело посреди нарисованного неба. Время не двигалось, и так продолжалось довольно долго. Ни мне, ни Фоксу не хотелось разговаривать. Я была бы счастлива провести ближайшие десять дней здесь, если бы только мне не пришлось думать. Но я знала, что рано или поздно Фокс забеспокоится. Черт побери, да я и сама дергаться начну.

— Можно еще кое о чем тебя попросить?

Он игриво куснул меня за ухо:

— Нет, только не об этом! Во всяком случае, пока.

Я повернула голову за плечо и близко-близко взглянула ему в лицо:

— У тебя сейчас кто-нибудь есть?

— Нет.

— Можно переехать к тебе ненадолго? Скажем, на неделю? Мне очень страшно и ужасно одиноко, Фокс. Я боюсь быть одна.

Он ничего не ответил.

— Мне просто хочется хоть немного поспать рядом с кем-то. И не хочется умолять…

— Дай мне время подумать.

— Разумеется!

Его слова должны были бы причинить мне боль — но, как ни странно, боли я не ощутила. Я знала, что сама бы ответила точно так же. Но чего я не знала, так это того, что именно решила бы в конечном счете. Голая правда была в том, что я просила Фокса о помощи в спасении моей жизни, и мы оба знали достаточно, чтобы понять: он мало что может для меня сделать, разве что обнять покрепче. И если он попытается помочь, а я все равно покончу с собой… на него ляжет адски тяжелый груз вины, а решиться принять подобное на себя непросто, сколько ни думай. Я могла, конечно же, сказать ему, что его ничто не связывает, что ему не в чем будет себя винить, коли случится непоправимое, но я знала, что казнить себя он все равно будет, и сам он знал, что я знаю это — так что я не стала оскорблять его ложью и решила не просить больше, чтобы не накалять атмосферу. Я просто устроилась поудобнее в его объятиях и уставилась на медленно текущую Колумбию. А она все катила и катила свои воды…

Наконец мы вернулись к фургону. По дороге я внезапно заметила, что река перестала течь. Она сделалась гладкой и неподвижной, безмятежной подобно длинному озеру. В спокойной воде не хуже, чем в зеркале, отразились деревья на дальнем берегу. Фокс пояснил, что всему виной неполадки с некоторыми из насосов. "Не с моими", — с облегчением в голосе произнес он. Зрелище застывшей реки могло быть красивым, но у меня мурашки побежали по спине от страха. Я вспомнила окаменевшие морские волны у берегов острова Скарпа…

Но тут Фокс достал из фургона пульт дистанционного управления и сказал, что сейчас кое-что мне покажет. Он ввел несколько команд, и моя тень пришла в движение.

Солнце стремительно понеслось по небу, точно огромная серебряная птица. От каждого дерева, каждого кустика и травинки протянулись вслед за ним остроконечные тени, будто тысячи часовых стрелок. Попробуйте представить нечто подобное, если хотите потерять ориентацию в пространстве. У меня закружилась голова, я пошатнулась, расставила ноги для устойчивости и обнаружила, что на все происходящее куда интереснее смотреть сидя.

Через несколько минут солнце скрылось за горизонтом на западе. Но Фокс не это хотел мне показать. Оттуда, куда провалилось солнце, начали расти облака, легкие и тонкие, словно дымные завитки — перистые, я так думаю, или, во всяком случае, сделанные под перистые. Невидимое солнце парило где-то вне поля зрения и окрашивало облака множеством оттенков красных и синих теней.