— Это глупо.

— Не глупо. Возможно, забавно. И почти наверняка недостижимо. Пупсы живут примерно три года, и я сомневаюсь, что в конце концов у них прибавится ума. Но это новаторское решение вопроса, над которым на Луне вообще никто не работает. Почему, вы думаете, Гретель бегает по поверхности в чём мама родила?

— Вы не должны были об этом знать.

— Я запретил ей. Это опасно, Хилди, но я знаю Гретель и знаю, что она продолжает пытаться. И всё потому, что надеется в конце концов привыкнуть жить в безвоздушном пространстве без вспомогательных устройств.

Я подумала о рыбе, выброшенной на берег и барахтающейся — возможно, обречённой, но всё равно барахтающейся. И сказала:

— Эволюция так не работает.

— Я это знаю и вы знаете. А попробуйте убедить Гретель. Она дитя, умное, но по-детски упрямое. Рано или поздно она сдастся. Но, готов поручиться, она изобретёт что-нибудь ещё.

— Надеюсь, менее легкомысленное.

— Ваши бы слова да Богу в уши. Порой она… — он потёр лицо и отмахнулся. — Пупсы и меня смущают, готов признать. Никак не удержаться от вопросов, в какой степени они люди, а если люди, есть ли у них какие-либо права и должны ли быть.

— Они — результат экспериментов над людьми, Майкл, — сказала я. — Наши законы на этот счёт недвусмысленно строги.

— А у нас есть табу. Мы много экспериментируем с человеческими генами. Но что у нас под запретом, так это создание новых людей.

— Вы не считаете, что это хорошая мысль?

— Всё не так просто. Я не приемлю огульного запрещения чего бы то ни было. Я долго и тщательно изучал этот вопрос — поначалу был против, как, кажется, и вы. Хотите услышать больше?

— Было бы замечательно.

Мы перешли в ту часть двигательного отсека, что, по моим догадкам, служила Смиту офисом или лабораторией. Именно здесь я пробыла большую часть времени, что мне довелось провести с ним. Ему нравилось класть ноги на деревянный стол — такой же древний, как у Уолтера, но куда более потрёпанный, — устремлять взгляд в бесконечность и рассуждать. Его прирождённая осторожность по-прежнему удерживала его от излишних подробностей по любому поводу в моём присутствии, но я чувствовала, что ему нужно мнение постороннего человека. Лаборатория? Представьте её полной реторт с кипящими жидкостями и раскалённых цепных конвейеров. Не представляйте только массивное тело, пристёгнутое ремнями к столу; это прерогатива Смитов-младших. Это место совсем не походило на сцену с декорациями, но в переносном смысле было им.

— Вопрос в том, где именно провести границу, — сказал Смит. — А проводить границы надо; это осознаю даже я. Но они постоянно сдвигаются. В развивающемся обществе границы должны быть подвижными. Знаете ли вы, что когда-то прерывание беременности было незаконным?

— Слышала о таком. Это кажется очень странным.

— Было решено, что плод уже человек. Впоследствии мы разубедились в этом. В обществе было принято держать мёртвых людей подключёнными к устройствам под названием "искусственное жизнеобеспечение", порой очень долго, лет двадцать или тридцать. И отключать аппаратуру запрещалось.

— Вы имели в виду, мозг этих людей был мёртв.

— Они были мертвы, Хилди, по нашим стандартам. Кровь прокачивалась через трупы. Безумно странно и адски страшно. Можете только гадать, о чём думали их родственники, что могло двигать ими. А когда люди знали, что умирают, и знали, что смерть будет ужасной, мучительной, их осуждали за мысли о самоубийстве.

Я отвела глаза; не знаю, раскусил ли он меня, но думаю, что да.

— Даже врач не мог помочь им умереть, — продолжал Смит, — иначе его привлекли бы к ответственности за убийство. Иногда им даже отказывали в препаратах, которые эффективнее всего могли бы прекратить боль. Употребление любых снадобий, притупляющих чувства, вызывающих душевный подъём или изменяющих сознание, считалось греховным — исключение делалось только для двух наркотиков, приносящих наибольший физический вред: алкоголя и никотина. А что-нибудь относительно безопасное, такое как героин, было под полным запретом, поскольку вызывает привыкание — как будто алкоголь не вызывает. Ни у кого не было права решать, что ввести себе в тело, не было ни закона о медицинском обслуживании, ни медицинского права. Варварство, согласитесь?

— Бесспорно.

— Я изучил аргументацию и рассуждения тех времён. С позиций сегодняшнего дня в них крайне мало смысла. Но в запрете экспериментов над людьми смысл есть, и немалый. Потенциал для злоупотреблений безмерно велик. Все генетические исследования сопряжены с повышенной опасностью. Так что были выработаны законы… а потом их увековечили в камне. Никто эти законы не пересматривал более двух сотен лет. Моё мнение таково: пора наконец их переосмыслить.

— И к чему вы пришли?

— Чёрт возьми, Хилди, мы только начали! Многие запреты на генетические исследования возникли в те времена, когда нечто выпущенное в окружающую среду теоретически могло привести к катастрофе. Но сегодня у нас есть и экспериментальные площадки, и гарантирующие от ошибок средства изоляции. Можно вести работу на астероиде, а если что-нибудь пойдёт не так, закрыть его на карантин, а потом и забросить на Солнце.

Ничто из этого не вызывало у меня протеста, о чём я и сообщила, а потом переспросила:

— Так всё-таки как насчёт экспериментов над людьми?

— Мне от них не по себе, как и вам. Но это всё потому, что нас так воспитали: приучили смотреть на них как на зло. Мои дети свободны от подобных предрассудков. Всю жизнь я говорил им, что они должны быть способны задаться любым вопросом. И предпринять любой эксперимент, если только у них есть разумное предположение о его исходе. С этим я им помогаю, я и другие родители.

Возможно, на лице у меня отразилось сомнение. Что было бы вполне закономерно: я усомнилась.

— Предвижу ваши возражения, — сказал Смит. — Вы собираетесь напомнить мне старый довод о сверхчеловеке.

Я не стала возражать, и он продолжил:

— Думаю, пришло время рассмотреть его заново. Раньше этот аргумент звучал как упрёк: "Не играйте в бога!" Такая терминология вышла из моды, но суть упрёка осталась. Если мы собираемся поставить задачу генетическим способом улучшить людей, создать нового человека, то кому выбирать критерии? Так вот, могу сказать вам, кто их выбирает сегодня, но готов об заклад побиться, вы и так знаете.

— ГК? — недолго думая, предположила я.

— Идёмте, — откликнулся Смит и встал из-за стола. — Я вам кое-что покажу.

На этот раз мне оказалось весьма непросто за ним угнаться — было бы куда легче в лучшие времена, но не в нынешнем моём состоянии толстушки-кругляшки. Смит был одним из тех любителей идти напролом, которых нелегко отвлечь, если они решили куда-то направиться. Всё, что мне оставалось, это ковылять вперевалочку за ним по пятам.

В конце концов мы достигли основания корабля, о чём я догадалась главным образом потому, что остались позади коридоры квадратного сечения и повороты под прямым углом и начались беспорядочные хитросплетения ходов Великой Свалки. Вскоре после этого мы спустились на несколько ступеней и оказались в туннеле, прорытом сквозь твёрдый камень. У меня до сих пор не было ни малейшего представления о том, как далеко простирается эта сеть. Я заключила, что можно добраться до самого Кинг-сити, не выходя на поверхность.

Мы пришли на заброшенную, тускло освещённую станцию туннельного поезда. Вернее, заброшенной она была когда-то, а хайнлайновцы её восстановили: сгребли весь хлам на платформе в один конец, провели новое освещение и привнесли другие подобные штришки комфорта. Над серебристым сияющим рельсом парил шестиместный вагон устаревшего образца на магнитной подвеске. Дверей у него не было, краска облупилась, а на борту ещё читалась надпись "Маршрут: кварталы 5–9". А список давно не существующих остановок на этом маршруте не оставлял сомнений: наш малютка совсем старичок.