— Я думал, ты прискачешь верхом, — сказал он. — Всё сидел и прислушивался, не стучат ли копыта. И удивился, что ты пешком.

— А ты представляешь себе, сколько стоит содержать лошадь?

— Даже смутно не представляю.

— Поверь мне, кучу денег. Так что я езжу на велосипеде. У меня самая престижная модель в Техасе, "Дерсли Педерсен", на пневматических шинах.

— И где же она? — Крикет потянулся к термосу и налил себе ещё стакан воды. Так делают все, кто ест моё чили.

— Попала в небольшую аварию. Долго пришлось ждать?

— Примерно час. Я и в школе побывал, но там было пусто.

— Там я только по утрам. У меня есть и другая работа, — и я протянула Крикету экземпляр завтрашнего "Техасца". Он взглянул на выходные данные, потом на меня и принялся молча листать газету.

— Как поживает твоя дочь? Лайза?

— Прекрасно. Только теперь ей хочется, чтобы её звали Бастером. И не спрашивай, почему.

— Это возраст такой. Во всяком случае, так бывает с моими учениками. И со мной было.

— А теперь и со мной.

— В прошлый раз ты сказал, что она увлеклась мыслью о папе. И по-прежнему увлечена?

Он обвёл жестом своё новое тело и пожал плечами:

— А ты как думаешь?

В ходе своих разысканий я получила некую распечатку, и она показалась мне подходящей, чтобы с неё начать. Упомянутый в ней человек был единственным среди ныне живущих практикующим специалистом своего ремесла, а кроме тофо, как тфе капли фоды походил на Зигмунда Фройда и дашше гофорил с таким шше актсентом. Фрейдистская психотерапия не отброшена окончательно, многие школы пользуются ею как базисом, просто отсекая то или иное положение, если выясняется, что оно продиктовано скорее заморочками самого герра Фройда, чем каким-либо из состояний, характерных для всех людей.

Как удаётся убеждённому фрейдисту справляться с реалиями лунного общества? Я задалась этим вопросом. И оказалось, вот как.

Зигги устроил меня полулёжа на симпатичной кушетке в кабинете, способном посрамить офис Уолтера. Затем спросил, каковы, на мой взгляд, мои проблемы, и следующие десять минут я говорила, а он вёл записи у меня за спиной. Потом я замолчала.

— Отшень интересно, — после недолгой паузы откликнулся он. И спросил о моих отношениях с матерью. О них я рассказывала ещё полчаса, потом замолчала.

— Отшень интересно, — произнёс он, выдержав более долгую паузу. Мне было слышно, как скребёт по планшету его перо.

— Так что вы думаете, доктор? — поинтересовалась я, вывернув шею в его сторону. — Есть у меня какая-нибудь надежда?

— Я тумаю, — скасал он (и хфатит ушше этофо актсента), — что у вас подходящий случай для лечения.

— Так что со мной?

— Об этом ещё слишком рано говорить. Меня поразил один эпизод из вашего рассказа, о том, что произошло между вами и матерью, когда вам было… погодите-ка… четырнадцать? Когда она привела домой нового возлюбленного, а вы его не одобрили.

— В то время я не одобряла почти ничего, что она делала. И к тому же тот тип оказался подонком. Он нас обкрадывал.

— Он вам когда-нибудь снился? Возможно, та кража, что вас обеспокоила, носила символический характер.

— Может быть. Кажется, припоминаю, что он украл самый красивый предмет из символического китайского сервиза Калли и мою символическую гитару.

— Ваша неприязнь, нацеленная на меня как образ отца, может быть простым переносом на другой объект вашей ненависти к отцу, которого не было рядом.

— Моей… чего?

— Новый возлюбленный… да, очень может быть, что реальное чувство, которое вы скрывали, это враждебность к нему из-за того, что у него был пенис.

— В то время я была мальчиком.

— Ещё интереснее! И поскольку вы зашли настолько далеко, что подвергли себя кастрации… да, да, здесь много на что ещё нужно внимательнее посмотреть.

— Как вы полагаете, сколько времени это займёт?

— Смею ожидать от вас замечательного улучшения… года за три или лет за пять.

— Ну уж нет, — возразила я.

— Не думаю, что есть хоть малейшая надежда вылечить вас за такой короткий срок.

— Прощайте, доктор, сеанс был великолепен.

— У вас ещё осталось десять минут до часа. Я беру почасовую плату.

— Будь у вас хоть капля здравого смысла, вы брали бы плату помесячно. И деньги вперёд.

— Конечно, её желание — не единственная причина смены моего пола, — сказал Крикет. — Я уже какое-то время размышлял над этим и решил, что стоит посмотреть, каково оно.

Я убирала со стола, а он наслаждался вином — "Имбриумом" 22-го года, хорошего урожая, налитым в бутылку с этикеткой "Уиз-бангское красное" и тайком пронесённым мимо контроля за анахронизмами. Такова была распространённая практика в Техасе, где все были согласны: не стоит слишком зацикливаться на подлинности.

— Хочешь сказать, у тебя это первый раз?..

— Я моложе тебя, — напомнил Крикет. — А ты всё время об этом забываешь.

— Ты прав. Ну, и как тебе? Кстати, не возражаешь, если я приведу себя в порядок?

— Валяй. В общем-то, всё хорошо, мне даже нравится. Ещё чуток потренируюсь, и будет совсем замечательно. Но при всём при том ощущения забавные. Хотел бы я познакомиться с парнем, который изобрёл яички. Каков шутник!

— Они — будто бы некая предварительная разработка, а не готовый продукт, тебе не кажется?

Я расстегнула юбку, сняла её и сложила, затем уселась за маленький столик с изогнутым зеркалом, перед которым обычно одевалась, красилась и обтиралась водой, взяла крючок для пуговиц и поинтересовалась:

— Должна ли я и дальше звать тебя "Крикет"? Это не настоящее мужское имя.

Он пристально смотрел, как я стараюсь расстегнуть пуговицы на сапогах — и я могла понять его интерес: это необычное занятие с точки зрения тех, кто вырос в обществе, где ходят босиком или в лёгкой обуви без шнуровки. Во всяком случае, мне казалось, что он смотрел именно на это. Но потом подумалось: не на мои ли панталоны? В общем-то, в них не было ничего особенного: хлопковые, мешковатые, с подвязками примерно на середине икр. Но они украшены симпатичными розовыми ленточками и бантиками. Это открывает интересную возможность.

— Имя я не менял, — сказал Крикет. — Но Лиза-Бастер, чёрт её возьми, хочет, чтоб сменил.

— Н-да? Она могла бы звать тебя Джимини.

Я расстегнула свою английскую блузку и положила её на юбку. Стянула панталоны и взялась было за пуговицы на комбинации — ещё одном свободном хлопковом одеянии, о котором мода счастливо забыла, — как вдруг случайно посмотрела вверх и не смогла удержаться от смеха при виде выражения лица Крикета.

— Я угадала, что ли?

— Да, но я не буду на такое откликаться. Я бы подумал о Джиме или, может быть, Джимми, но… то, что ты произнесла, исключено. И кстати, чем плохо для мужчины имя Крикет?

— Да ничем. Для меня ты по-прежнему Крикет.

Я вышагнула из комбинации и отбросила её в сторону.

— Господи, Хилди! — не выдержал Крикет. — Сколько же времени нужно, чтобы выпутаться из всего этого барахла?

— Далеко не так много, как для того, чтобы в него влезть. Я пока что до конца не уверена, всё ли надеваю в правильном порядке.

— А вот это на тебе корсет?

— Он самый.

По правде говоря, не совсем. В наше время изобретены материалы получше хлопка. Вещь, на которую пялился Крикет, можно купить (что я и сделала) в специализированном магазине на Лейштрассе. Там обслуживают тех, кто питает слабость к вещам, прежде широко распространённым, а ныне ставшим редкостью. Мой корсет имел мало общего с хитроумными приспособлениями из накрахмаленного холста, стали и китового уса, которыми пытали себя женщины викторианской эпохи. На моём были эластичные тесёмки, но тем сходство и заканчивалось. Мой розовый корсет по краям украшали оборки, а на спине — чёрные кружева. Я вытащила шпильку, удерживавшую пучок, и встряхнула головой, распуская волосы.