— Так вот мне непонятно, почему представители эти молчат, почему они прямо не скажут, чем им не понравился наш председатель. Все был хорош, и вдруг… Ведь так же ни с того ни с сего не бывает, чтобы сегодня ко мне, к примеру, кто-то зашел и мы с ним выпили, а завтра он от меня нос воротить начал…
— Разве что когда мало подносят, — с ехидцей кинул кто-то из рядов.
Раздался смешок, колкие шуточки.
— Разве что, — закончил парень.
Андрианов толкнул Илью в бок: чуешь, в чей огород камешки?
В таком же духе выступили еще двое. Некоторые из этих ораторов время от времени зачем-то оглядывались на Сосницкого. Тот с подчеркнутым вниманием слушал или с той же подчеркнутой деловитостью листал свой пухлый блокнот.
Слово взял Кузьма Горшков. Он сказал, что представители здесь ни при чем, что и самим давно пора разобраться, почему колхоз дошел до такого нищенского состояния, хотя по сводкам и числится чуть ли не в зажиточных. Тузов умеет выдавать районным руководителям ворону за курицу — разве только этим и хорош… Кузьма говорил о том же, о чем он уже рассказывал Илье, правда, не так складно и красочно, как у себя дома. Однако ему даже и закончить не дали. С разных сторон посыпалось: «Чем докажешь?», «Где документы?», «Поклеп возводишь!..».
Сразу же за Горшковым выступил кладовщик Тимофей Назаров — пожилой, тихий человек с умными, всегда чуть прищуренными глазами. Ссылаясь на документы, Назаров мягко, ни разу не повысив голоса, доказал всю несостоятельность возводимых на Тузова обвинений. Кто не верит, пусть посмотрит акты ревизий, заключения проверочных комиссий из района.
Собрание глухо гудело, бурлило, как бурлит закипающий котел. Илья прислушивался к этому бурлению и все ждал, когда же, наконец, начнет перехлестывать через край. Однако на каждый голос против Тузова тут же раздавалось два голоса «за».
— Спокойней, Илья, спокойней, — тихо шептал Андрианов.
Поднялся Никита Федорович Думчев.
— С Горшкова потребовали документы, — сказал он. — А я вот с правления хочу потребовать ответ на такой вопрос: почему это в нашем колхозе огороды процветают, а поля в полном запущении? Почему это, товарищи правление, на огородах самый последний кочан капусты толще любой вашей головы, а в полях не столько хлеба, сколько лебеды?
Тузов начал было отвечать, что артель имеет определенный уклон хозяйства с ведома районных организаций, но Никита перебил его:
— Вот с этим уклоном мы и получаем на трудодни вместо хлеба одну картошку. А капустой вы спекулируете, и деньги от этой спекуляции идут опять же мимо артельной кассы…
Собрание снова забурлило, закипело. Илья облегченно вздохнул: кажется, начинает понемногу перехлестывать.
Но вот вторично взял слово кудрявый и сказал:
— А у меня к Никите вопрос: сколько трудодней он заработал в этом году? Пять целых и пять десятых? Так ведь, Прокопий Ксенофонтыч? Так чего ж тут после этого выступать? Недостает еще, чтобы здесь с речью вылез Матюха Кузяков, который так же, как и Думчев, больше на своем приусадебном копается, чем в поле работает. Но кому же непонятно, что таких председатель прижимает и они им довольны быть никак не могут…
Илья в тревоге переглянулся с Андриановым.
В помещении становилось все жарче. Курили с таким усердием, что табачный дым не успевал выходить в раскрытые окна и тяжелыми волнами колыхался над головами, щипал глаза. Однако никто, даже женщины, казалось, не замечал этого. Кругом Илья видел красные от жары и возбуждения лоснящиеся лица, то хмурые и как бы несколько обескураженные, то довольные, потихоньку торжествующие.
Но вот взял слово конюх Василий Саватеев — плечистый русоволосый красавец с чапаевскими усами:
— Кто-то тут шумел насчет документов. По-моему, ты, Тимофей Назарыч? Чем, мол, доказать Кузьма может и все такое? Так вот он, полюбуйся, документ. Не туда глядишь, гляди на меня, я сам и есть тот документ, про который ты тут разорялся… Может, ты, кудряш, скажешь, что я лодырь и что на своем огороде ковыряюсь? Не скажешь? Еще бы! Четыреста трудодней в прошлом году у меня числилось и в этом, наверное, не меньше будет. Четыреста! Это значит, круглый год я работал без выходных и даже еще сверх того. В Ключевском вон мой свояк, тоже конюх, пол-амбара хлеба навалил. А что я за такую работу имею? Да вот все!
Саватеев раскинул в стороны руки, и все увидели под заскорузлым латаным и перелатанным ватником такую же латаную, добела вылинявшую гимнастерку.
— Опорки свои показывать не буду — при таком народе стыдно. Мне стыдно. А тебе, товарищ Тузов? Помнишь, ты нам по триста грамм на трудодень обещал, а дал только по двести двадцать. Решил перед начальством блеснуть, заготовки сверх плана сдать? А когда ты снимал эти несчастные восемьдесят грамм, рука у тебя не дрогнула? Нет? Ну, так и у меня она не дрогнет, когда я против тебя голосовать буду. И не только я, и Кузьма, и Никита… Никиту, конечно, зря тут облаяли — человек в нашем колхозе, можно сказать, заслуженный. А про Матюху я так скажу: хочется мне его строго судить, а не могу. Вижу, что в огород, в корову, в хозяйство свое он больше души вкладывает, чем в общее, и больно не по нутру мне это. А только как подумаю, что у нас вся семья — я, жена да сынишка-школьник, а у него четверо по лавкам, — пропадает злость. Если я хлеб пополам с картошкой ем и не знаю, хватит ли до нового, ему и подавно над этим думать приходится. Вот еще один документ…
В рядах стало тихо.
— Хорошо. Может, мы едим одну картошку, так это потому, что председатель у нас о колхозном печется, туда все вкладывает? Ладно бы так. А только если год назад у нас хоть уздечек на каждую лошадь хватало, так теперь — одна на два коня. Да и то какая — посмотрите-ка! — Саватеев взял со скамейки веревочную, всю в узлах, узду, поднял над головой, затем шагнул вперед и положил на стол президиума, перед Сосницким. — Еще один документ. Думаю, хватит. Мало — другие скажут…
Собрание словно прорвало. Нашлись и другие «документы». Нашелся парень, которого кладовщик посылал отвозить муку куда-то на сторону, объявился «купец», продававший, по указке Тузова, капусту.
Тузовцы уже не осмеливались выступать открыто и только кидали изредка хлесткие, злые реплики.
Сам Тузов вопрошающе посматривал на Сосницкого, но тот делал вид, что не замечает этих взглядов.
А когда стало совершенно ясно, куда дует ветер, Сосницкий взял слово. После довольно пространного, теоретически обоснованного вступления о значении критики снизу, о том, что партия учит особенно чутко относиться именно к такого рода критике, и так далее в том же духе, Сосницкий покосился на веревочную уздечку и сказал:
— Отдельные выступления в адрес руководителей колхоза говорят о явном неблагополучии, и райком, несомненно, учтет их. Меня удивляет только, почему партийная организация колхоза не била тревогу и своевременно не сигнализировала в райком…
Обернувшись к сидящему недалеко от него парторгу, Сосницкий повозмущался еще некоторое время «политической беспечностью» новоберезовских коммунистов и кончил тем же, с чего начал, — воздал должное благотворности критики снизу.
«До чего же ловок — сухим из воды хочет выйти!» Илья уже хотел было попросить слова, как из рядов раздался голос Михаила Брагина:
— А меня, товарищ Сосницкий, представь, не удивляет, — Брагин поднялся, — не удивляет ничуть. И вот почему. Здешняя парторганизация у вас в райкоме на хорошем счету. Ведь так? Вопрос: почему? Ответ: да потому, что очень аккуратно, всех раньше, представляет в райком ведомости по членским взносам и всякие сводки о проведенных и непроведенных лекциях. Что здешние коммунисты делают, кроме того, что заседают и пишут протоколы и всякие решения, это вас почему-то мало интересует. Так стоит ли тут после этого удивляться, товарищ Сосницкий? По-моему, не стоит. Я кончил.
Последние слова Брагина потонули в одобрительном гуле колхозников.
Решающим большинством голосов Тузова отстранили от руководства колхозом и вынесли постановление передать дело в прокуратуру. На место Тузова был выбран недавно окончивший областную школу председателей молодой паренек Иван Костин, сын довоенного председателя Петра Макаровича.
