Все кругом лежало в полном безмолвии и неподвижности. Мы были одни в этом огромном подзвездном мире. И я подумал о том далеком пращуре, о том человеке, который первым пришел сюда, на эти тогда еще дикие, покрытые сплошным непроходимым и нехоженым лесом берега реки, облюбовал и очистил поляну и засеял ее хлебными зернами. А в реке он ставил переметы или сплетенные вот из такого же лозняка вентери. И в том, что окружало того человека, было много удивительного и таинственного. Вот только что светило солнце, а вот уже и нет солнца, его закрыли тучи, а потом в темных тучах засверкали белые змеи, и небо раскололось со страшным, ужасающим грохотом, словно обвалилось на землю. Полились нескончаемые потоки воды. Но вот небо снова очистилось, и в нем, над далекой речной излучиной, встала чудесная цветная дуга. Откуда взяться в пустом небе такой необыкновенной дуге, кто воздвигнул ее там? Кто гремит и сверкает в небе? Кто по ночам кричит страшным голосом в лесу?.. Пращур по-своему пытался объяснить себе все эти чудеса, но они для него так и оставались чудесами… Мы знаем и почему гремит гром, и откуда возникает вдруг в небе радуга. Мы знаем все. И это, конечно, хорошо. Плохо, что, зная все это — ты прав, Федор! — мы перестаем дивиться тому чудесному и удивительному, чем полон мир.

Мы решили не ложиться: боялись проспать самый клев — утреннюю зорьку. Да теперь, наверное, и недолго было до нее.

Заметно посвежело. Легкий туман лег на реку, на обступивший ее ивняк.

Но вот еще ближе к востоку передвинулся далекий, исходящий из-за края земли свет, туман слегка порозовел и вроде бы стал разрежаться. На наших глазах начало совершаться великое таинство. Из тумана, из ночи, из небытия постепенно, незаметно проступили кусты, обозначилась река, тот берег и еще что-то неясное за ним. И все пока еще слабо различимо, расплывчато, неопределенно, как бы готовое принять и такую и такую форму, готовое окраситься и в тот и в другой цвет. Будто мир вокруг нас сотворялся заново, в самый первый раз. Сотворялся вот сейчас, на наших глазах, и нам предстояла первая от века встреча, первое свидание с ним.

1957—1962

За окном густо валит снег. Крупные мохнатые хлопья плавно опускаются на землю, будто кисейная занавесь непрерывно плывет сверху вниз. Редкие деревья по ту сторону улицы еле проступают сквозь снежную кисею и кажутся ненастоящими, а фигуры прохожих, бесформенными пятнами возникающие и тут же бесследно пропадающие, еще более усиливают это впечатление.

Ольга смотрит на падающий снег, и мысли у нее текут так же медленно, не прерываясь, но и не задерживаясь подолгу на чем-нибудь одном. И все, над чем она думает, остается смутным, неясным, будто просматривается сквозь вот эту снежную завесу.

Снег все гуще, все непроглядней. Такой чуть влажный, мягкий снег обычно пахнет спелым арбузом, и сладко вдыхать этот запах — от него слегка кружится голова и распирает грудь. Хорошо ступать по такому снегу, ощущать его на лице, вслушиваться в тот тихий шорох, с каким он падает на землю. Но сквозь двойные рамы с улицы не проникает ни запахов, ни звуков, и Ольга, постояв у окна, отходит и снова садится к столу.

Часы за стеной отсчитали двенадцать медленных ударов. Почти следом же, как и всегда, раздался глухой деревянный стук — секретарша Зинаида Саввишна накрыла футляром свою машинку: перерыв на обед.

Значит, прошло уже четыре часа, как Ольга села за свои бумаги, а работа не подвинулась ни на шаг.

День сегодня, что ли, такой незадачливый — с самого утра ничто в руки не идет. Да еще и снег этот, уж лучше бы перестал! А то, хочешь не хочешь, вспоминается другой такой же снежный непроглядный день, и путаются мысли, уводят далеко в сторону от того, над чем только что думала. В тот день, в такой же вот густой снегопад, пришло известие о Василии… Да, тогда был такой же тихий и обильный снегопад. И хоть прошло с тех пор… сейчас пятьдесят третий… да, прошло уже ни много ни мало шесть лет, а помнится тот день, как вчерашний.

Василий очень любил теплые безветренные дни со снегом. Это он уверял, что молодой снег пахнет спелым арбузом, и любил подставлять ладонь под летящие снежинки — крупные, мохнатые… Они осторожно ложились на его широкую ладонь и медленно, нехотя таяли…

Ольга встряхивает головой и резко выпрямляется.

«Нет, об этом сейчас не надо, сейчас о деле… Попробуем разобраться еще раз».

Она расправляет загнувшиеся углы плана Березовской оросительной системы, пододвигает к себе листки с цифрами и — уже в который раз! — начинает перечитывать их.

Водоем на реке Березовке может орошать до двух тысяч гектаров — это первое, и это ясно. Однако в новоберезовском колхозе орошаемой площади около пятисот гектаров, в староберезовском, находящемся ниже по течению реки, — только сто тридцать, в ключевском, который еще ниже, еще дальше от плотины, — и того меньше: шестьдесят. Это уже не совсем ясно. Почему не прибавляются поливные площади, почему вода мертвым капиталом качается в запруде? Уж не потому ли, что урожай на поливных полях новоберезовского колхоза — вот они таблицы! — год от года становится ниже и ниже: здесь он сравнялся с урожаем на богарных, неполивных землях, а здесь опустился даже еще ниже… Впрочем, дело не в таблицах: Ольга сама родилась в Ключевском, о плохих урожаях на поливных полях знала и раньше, безо всяких таблиц. Но почему, почему это так? И что же тогда будет с ее планом, который она составляла так долго и тщательно?

В досаде Ольга подняла руки с чертежа, и его края медленно сошлись в трубочку, захватив с собой и листки с цифрами.

С левой стороны стола открылась лежавшая под чертежом старенькая, с оборванными углами, топографическая карта района. Карта эта Ольге определенно не нравилась — неживая какая-то: ни сел, ни деревень на ней нет. На целый район лишь один небольшой лесок. Реки текут так, словно хотят поскорее убежать из района. Да и маловато рек, все ручейки какие-то…

Ольга взяла с другой стороны стола свою новую карту и положила ее поверх старой.

Вот каким должен быть район!

Новая карта-план была нарисована тушью и, в нарушение всех правил, раскрашена яркими акварельными красками. Реки на ней были обозначены жирнее, на одной из них выросла новая плотина.

Наверное, вот таким видел в своих мечтах район и Василий.

Василий любил говорить о будущем и как-то очень ясно, почти зримо представлял его. Он даже слегка прищуривал глаза во время таких разговоров, будто хотел повнимательнее всмотреться в то, что перед ним открывалось. Черные смородиновые глаза его светлели, как светлеют они у Юрки, когда тот смеется… Да, глаза у Юрки вылитые отцовские…

Еще в техникуме начала думать Ольга над своим планом. И вдруг все зашло в какой-то тупик.

На выпускном вечере Ольге и ее товарищам было сказано в напутствие немало хороших, теплых слов. Говорилось тогда и о трудностях, с которыми новые агрономы-мелиораторы могут встретиться в работе, однако Ольге и в голову не приходило, что трудности могут быть вот такого именно рода.

«Агроному работать в родном районе и легко и приятно, — сказал Ольге сосед по вагонному купе, когда она возвращалась домой. — Тут тебе и обстановка ясная, и люди знакомые…»

Ольга усмехнулась проницательности своего дорожного спутника и, резко отодвинув лежавшие перед ней карты, взялась за телефонную трубку.