— Ты уже слишком, пожалуй, Алексей Иванович, — вступился за Оданца Илья. — Как-никак все-таки человек и на заводе не на плохом счету был, и уж одно то, что сюда поехал, насиженное место бросил…

— Вот насиженного-то места он как раз и не бросил. Да, по всему видно, и не собирается. Как так?.. А вот как. Комнату я ему предлагал по приезде — отказался в пользу плановика. Благородно с его стороны? Конечно, благородно. Через некоторое время квартиру из двух комнат в новом доме — на, бери за свое терпение и благородство! Новый широкий жест: пусть поселяются в ней молодожены, а я потерплю… Дело прошлое, сознаюсь — до слез растрогал: вот, думаю, невзыскательный человек, не то что другие: прямо с вокзала — где моя квартира?..

Андрианов снова вытащил папиросу и долго прикуривал ее.

— А вчера заведующий отделом кадров в управлении строго этак меня спрашивает: что ж ты, любезный Алексей Иваныч, специалисту, приехавшему к вам из города на постоянную работу, жилья не даешь? Не по-государственному мыслишь, близоруко. Опешил я малость. Вот, думаю, вляпался: одно дело, что он отказывался, но со стороны-то получается — не даю квартиры, и мало ли кто и чего может подумать и даже сказать где следует. Однако выясняется, что не со стороны, а сам уважаемый специалист сказал. И сказал в том смысле, что за чем его послали сюда, он сделает, порядок в МТС наведет, а потом, ввиду отсутствия нормальных бытовых условий, вынужден будет вернуться в город. Тем более что собирается писать не то диссертацию, не то еще какой ученый труд и ему библиотека потребуется и все прочее.

Илья молчал, пораженный. «Плечом к плечу» у них с Оданцом, правда, все равно не получалось, но ведь с одного завода… Да и не в заводе дело. Оданец словно бы подтверждал то, что тогда говорил отец, и прямо или косвенно бросал тень и на Илью.

Справа, на ржаном поле, показался еще один комбайн. Свернули к нему.

У комбайна были Костин с завхозом, комбайнер с Филиппом Житковым.

— Что, и здесь дело за цепями? — вылезая из машины, спросил Андрианов.

— За цепями, — подтвердил комбайнер.

— Та-ак, хорошо… Ну, а у тебя как? — обратился Андрианов к Костину.

— Вот думаем, на чем отвозить хлеб от этого комбайна, — ответил Костин. — Нет тягла. Сколько ни мудрим, больше, как на один агрегат, лошадей не набирается.

— Попробуем где-нибудь полуторку для вас найти. Поговорю с директором «Заготзерно». Кстати, здешний бригадир года три там проработал — пусть разведку сделает. Где он?

— Я за бригадира, — неуверенно выступил вперед Житков.

— Ну, хорошо, а Брагин где?

Наступило молчание.

Илья нарочно не заводил с Андриановым разговора о Брагине и только теперь, убедившись, что директору еще ничего не известно, кратко рассказал всю историю.

— Эге, а он, оказывается, «прынципияльный», наш инженер-то! — воскликнул Андрианов, нарочито искажая слово. — Раньше этого за ним что-то не замечалось… А Горланова, говоришь, вы в бригаду так и не пустили?

— Не пустили, — подтвердил Житков.

— И правильно сделали. Вот что, Филипп Васильевич. Нам еще в Вязовку надо, а чтобы не откладывать в долгий ящик, — передай через диспетчера мой приказ: с сегодняшнего же дня Брагину приступить к работе. Пусть найдут его, а ты сдашь дела.

— За этим не станет.

Илья облегченно вздохнул. Он и верил, что Андрианов поступит так, а не иначе, и боялся обмануться в этом.

В Новой Березовке пробыли долго. Уж очень запущенным было хозяйство здешней артели — прореха на прорехе: не хватало лошадей, телег, сбруи. Не хватало людей молотить, провеивать зерно от комбайнов.

— Тришке со своим кафтаном, пожалуй, было легче, — к слову пошутил Андрианов.

А когда выходили из правления, серьезно сказал, подтягивая свой кавказский ремешок:

— Вот ты смеялся, Илья. Уборка еще не началась, а ремень уже убавлять приходится…

Солнце готовилось опуститься за багровый раскаленный горизонт.

В Вязовку было уже поздно. Поехали домой.

Чуть покачиваясь, комбайн уплывал по светло-желтому морю, и мелькающие планки мотовила с правой его стороны были похожи на плицы огромного колеса.

Михаил присел на кучку соломы — первую кучку сжатой и обмолоченной ржи, и комбайн сразу потонул за пригорком, стали видны только согнутое плечо зернового рукава над бункером да черная, с круглым набалдашником палка выхлопной трубы и над ними расплывающаяся серая шапка пыли.

Оглянуться назад Михаил все еще не решался. Приглушенные всхлипывания, похожие на глубокие прерывистые вздохи, слышались реже, но совсем не затихали. Значит, звеньевая Шура Воронкова все еще стояла на углу участка и плакала, держа на ладони растертый колос с тощими, сморщенными, как сухие червячки, зернами.

За войну Михаилу пришлось много видеть слез. И всегда было тяжело утешать людей в их горе. Но такие слезы он видел впервые и совсем не знал, что надо делать. Да и кто плакал? Веселая, озорная хохотунья Шура Воронкова, та самая Шура, которая недавно на сенокосе грозилась подрезать ему пятки…

Михаил откусил конец соломинки, пожевал и выплюнул. Стрекоза взлетела с жнивья и упала на носок сапога. Деловито огляделась и запела свою веселую песню.

Михаил бросил соломинкой в стрекозу и встал.

Шура стояла на прежнем месте и, все так же держа на ладони хлебные зерна, невидящими глазами смотрела на поле ржи с полупустыми, слегка покачивающимися колосьями.

— Ну, ладно, Шура… Ну, перестань, пойдем. — Он провел ладонью по ее густым, вьющимся волосам.

— Легко сказать: ладно… Не пойду я на ток! Сейчас туда этот хлеб от комбайна повезут… Не пойду. Иди один. — Она слегка толкнула его в грудь и ушла, по-детски кулаком утирая слезы.

У развилки дорог Михаил встретил Ивана Костина. Вылинявшая почти добела майка резко оттеняла темное от густого загара лицо и голые по локоть руки. Костин шумно затягивался папироской и время от времени потирал указательным пальцем переносье — значит, был чем-то рассержен.

— Нехороший разговор был у меня сейчас, — сказал Костин. — Я ему: уборка, мол, идет, горячее время. А он этак прямо: ты меня не агитируй, я и сам грамотный. Который год, говорит, получаем на трудодни одни авансы. А где, говорит, такой закон, чтобы человек работал за здорово живешь?..

Речь, оказывается, шла об одном колхознике, который отказался сегодня выйти на работу, сославшись на какие-то неотложные дела по дому.

— Ладно бы эти субчики, Тузов со своей компанией, только хозяйство развалили — душу людям запоганили, веру покачнули — вот в чем главная беда! Ты говоришь, Шура там, на своем участке, сейчас плакала. Видел я такие слезы и у других. Очень дорогие это слезы, Миша. Может, дороже того дождя, которого нашим полям не хватило. Но не все еще люди у нас такие, как Шура, — вот я про что. При тузовых кое у кого в душе начала старая лебеда прорастать, схватились за свое хозяйство, а колхозное отошло на второй план…

Михаил вспомнил собрание, на котором снимали Тузова, вспомнил выступление конюха Саватеева: «И хочется мне строго судить своего соседа Матюху Кузякова, который в свой огород да в свою корову больше души вкладывает, чем в общее, и — не могу: у него четверо по лавкам, их чем-то кормить надо…» Вот и сейчас председатель строго судит того колхозника, и по-своему, по-председательски он, конечно, прав. Однако же и колхозник по-своему тоже небось считает себя не таким уж виноватым. Все завязывается в один общий узел, и попробуй его так вот просто развяжи…

Дорога вползла в высокую, соломистую рожь и, устремившись сначала вправо, потом влево, затерялась, потонула в ней. Послышалось веселое стрекотание жатки, и впереди, над стеной ржи, выросли две лошадиные головы и движущиеся по невидимому кругу грабли. В воздухе стоял какой-то неясный звон: казалось, что звенят, соприкасаясь друг с другом, сухие колосья.

Костин сорвал один, растер в пальцах. На ладонь высыпались щуплые продолговатые зерна.