Разошлись за полночь. А на столе президиума, рядом с пустым графином, так и осталась лежать узластая веревочная уздечка.

С приходом нового председателя Ивана Костина отношения между трактористами и колхозом резко изменились. Если тузовским правилом было: ты — мне, я — тебе, ссориться не надо, то Костин сразу же сказал Михаилу: «Будем подымать колхоз вместе. Помогай!» И Михаил, чем только мог, помогал.

Вместе с кузнецом они заново отремонтировали оросительные шлюзы, поставили на ход молотилку. К Михаилу за помощью обращался машинист старенького движка. Помощь эту, правда, он скромно именовал технической консультацией, хотя чаще всего выражалась она в том, что Михаилу приходилось засучивать рукава и часами возиться с добродушно попыхивающим, но от этого не менее строптивым движком.

В самой бригаде много хлопот по-прежнему задавал горлановский трактор. Горланов и вчера и сегодня пришел на смену с большим опозданием.

Михаил накинул пиджак и вышел из вагончика. «Пойду проведаю этого молодца».

Горланов работал за оврагом, на участке, одним концом выходившем на проселочную дорогу, другим — упиравшемся в небольшой низкорослый перелесок.

Вечерело.

Михаил перебрался через овраг и дошел до перелеска. Горланов только что сделал поворот и остановился, чтобы долить в радиатор воды. Мотор дымил на малых оборотах, простуженно всхлипывая и чихая от слишком богатой смеси.

— Что он у тебя хлюпает, будто насморк схватил? — сказал Михаил, подходя к мотору и подымая капот. — Лень до карбюратора руку протянуть?

Михаил убавил жиклер, мотор откашлялся, облегченно вздохнул и, перестав захлебываться, заработал плавно, размеренно.

— Стой! — Михаил завернул жиклер совсем, и мотор остановился. — Иди-ка сюда… Это что? А?

Осмотр машин Михаил делал главным образом по утрам, а по вечерам полагался на самих трактористов. Горланов же с Пантюхиным вечером, оказывается, ограничивались лишь доливкой горючего и даже не протирали машину. Потому так плохо она и работала во время ночных смен.

— Сам-то ходишь грязным — ладно, может, тебе так нравится…

— Так ведь не на фортепьянах играю…

— А машина грязи не любит, запомни это и заруби! Не на фортепьянах… — Михаил начал злиться и на тракториста, и на свою собственную беспечность. — Три минуты — и чтобы все блестело!

Горланов вытащил из ящика ветошь, недовольно сопя, начал протирать мотор.

Михаил несколько минут бездумно смотрел на руки Горланова, на части мотора, которые тот протирал, и вдруг его глаза остановились на двух зазубринах на карбюраторе, точно зацепились за них. Он шагнул ближе. Ну да, это его зазубрины! А вот и наискось сточенный фланец, и нацарапанная на раме буква «Б», и еще несколько только ему одному известных примет. Ну, конечно, это его бывшая тринадцатая машина, «Чертова дюжина», как он ее тогда в шутку называл. Некоторые части уже были заменены, некоторые погнуты и побиты. Как шрамы на собственном теле, разглядывал он сейчас старые и новые отметины. И больно, обидно стало за грязь на моторе, за то, что у «Чертовой дюжины» такой равнодушный, нерадивый хозяин.

Чтобы несколько успокоиться, Михаил отошел к плугу, присел на раму.

Еще по дороге он заметил, что пахота у Горланова была неровной, гребнистой. Три пласта земли, перевернутой плугом, шли ровно, а четвертый на добрых полчетверти возвышался над ними. Посмотрев сейчас на плуги, Михаил понял, в чем дело. Один из них, тракторный, трехкорпусный, был установлен на мелкую пахоту, а конный, однокорпусный, прицепленный сзади, — на глубокую. «Вон они за счет чего простои-то наверстывают!..»

— Глубины измеряете? — вскинул голову Горланов. Странно как-то были устроены его рыжие, шальные глаза: то они смотрели прямо, то вдруг один глаз оставался на месте, а другой начинал смотреть куда-то ниже и даже немножко в сторону. Вот и сейчас Михаилу показалось, что одним он смотрит на него, а другим, с усмешкой, — в борозду. — Полный ажур, все как у Аннушки. Двадцать целых и пять десятых…

Руки у Михаила нервно вздрогнули.

— Ты кого обманываешь? — смотря на Горланова в упор и непроизвольно сжимая кулаки, спросил он совсем тихо.

Горланов точно укололся о прищуренный взгляд Михаила, чуть подался назад и перестал усмехаться. Бахвально-развязный тон он сменил на дружески-доверительный:

— Никакого обмана. И агроном и инспектор по качеству меряют глубину последней борозды. Так что не бойтесь, не подведу.

Этот тон окончательно взорвал Михаила. Оставалось еще, чтобы Горланов похлопал его по плечу!

— Да ты… — он не сразу нашел нужные слова, — д-да знаешь ли, кто есть самый высший инспектор? А?.. Ну, что ты на меня уставился-то? Ты сам и есть. Да, да, да! Твоя совесть. Где она у тебя? В выхлопную трубу, что ли, вылетела?

— Уж больно ты, товарищ начальник, строгий, как я погляжу…

— Вот что, — голос Михаила стал сухим, жестким. — Хватит голову морочить себе и людям. Подобру-поздорову — иди из бригады.

— Как иди? Куда?

— А это уж твое личное дело. Иди к директору. В бригаде ты мне не нужен. Так ему и скажи… Ауфвидерзейн!

С последними словами Михаил завел мотор и сел за руль. Машина послушно тронулась с места.

Михаил с трудом угадывал в этой тяжело дышащей, сердитой, словно на кого обиженной, машине свою прежнюю веселую, с легкой походкой «Чертову дюжину».

Еще в первый год работы на тракторе Михаил уверовал, что каждая машина имеет не только свою особую, тракторную душу, но и свой особый голос, свою походку, характер. Вся дальнейшая работа еще больше укрепила в нем эту веру. И теперь, выходя в поле, он еще издали различал густой, добродушный и очень спокойный бас житковского трактора и четкий, звонкий, чуть торопливый голос ихматуллинского. Походка была тоже разной. У Житкова машина ходила одинаково медленно, что с горы, что в гору, как ломовая лошадь; трактор Зинята, как горячий рысак, с горы — игривой иноходью, в гору — шагом.

При сменных проверках к каждой машине Михаил подходил тоже по-разному. У житковского трактора, если что и ослабло — не беда, если нужно, еще смену, а то и две проработает. Ихматуллинский не терпит ни одной слабой гайки, все чтобы точка в точку, и с ослабевшими подшипниками на ночь не пускай — разобьет обязательно.

У «Чертовой дюжины» теперь характер был злой и даже ехидный. Она могла работать целую смену безотказно, без единой остановки и вдруг вставала посреди поля и — ни с места. Ее заводили, она нехотя проезжала десять — двадцать шагов и снова останавливалась. Тракторист бился полчаса, час, в отчаянии бросал ключи, ругался последними словами, а трактор по-прежнему не хотел идти вперед. Потом, постояв некоторое время, как ни в чем не бывало трогался и опять мог часами работать без остановки. Пантюхин такое поведение трактора называл «подсиживанием». Приходя после подобного случая со смены, он так и говорил:

— Опять подсидел меня, чертова ехида. Битый час промурыжил зазря на одной борозде.

А Житков, поглядев со своего участка на соседа, отмечал про себя:

— Ишь ты, выстаивается…

Говорил он это, впрочем, без всякой насмешки или злорадства. Однажды, когда Пантюхин, приняв трактор от Горланова, долго не мог завести его еще прямо на заправочном и, потеряв терпение, со злостью ударил молотком по колесу: «Норов свой показываешь, черт!» — Житков совершенно серьезно посоветовал: «Дай ему отдышаться-то. Разве не видишь, загнал его твой напарник чуть не до полусмерти? А стучать что — дурацкое дело! К машине надо с лаской подходить: не гляди, что она железная — она ласку любит наипаче девки…»

«Неласковые у нее хозяева, — подумал Михаил. — Нет, неласковые. Потому она и такой норовистой, такой упрямой стала».

Михаил объехал первый круг, второй…

Начало темнеть. Из зеленого стал почти черным лесок, наполнились мглой овраги и долины. Затем темнота вышла из леса и оврагов и закрыла собой всю землю, резко отделив ее от ясного, расцвеченного звездами, словно праздничного, неба.