Михаил развернул узелок, который мать прислала с Ильей, выпил сырыми два яйца, съел холодный гречневый блин — очень вкусно! Как-то на неделе он собирался, да так и не собрался съездить к матери. И не во времени тут было дело. Он просто не представлял, как и о чем будет разговаривать с Гараниным дома, один на один. Михаил видел, что Гаранин относится к нему по-прежнему хорошо, и ему было как-то неудобно оттого, что он не может отвечать тем же, что с некоторого времени в его отношении к Гаранину появилась какая-то неловкость.

К вечеру все тракторы были собраны и опробованы.

— Теперь бы в баньке помыться после трудов праведных, — заключил Филипп Житков, накрывая трактор брезентом.

— Хозяйка у нас баба умная, должна догадаться, — ответил Михаил, заказавший баню еще с утра. — Может, и ты, Илья Михайлович, попаришься с нами за компанию? А? Будешь хоть знать, что́ есть русская баня.

Пошли в село, и Илья узнал, «что есть русская баня».

Житков с Брагиным жестоко истязали друг друга веником на полке́, а Илья врастяжку лежал на полу, головой к приоткрытой двери, но и то ему было нестерпимо жарко.

— Да закрой ты, черт, дверь-то, простудишь нас! — кричал с полка Брагин, а Житков методично и безжалостно охаживал его спину веником, подливая на каменку, и опять брался за веник. Брагин истомно стонал, охал, но эти стоны, казалось, только еще больше воодушевляли его товарища.

Когда в бане, по выражению Житкова, стало уже совсем холодно, водворен был на поло́к и Илья. Было ему там и жестко и коротко, ноги пришлось задрать под самый потолок. Но обо всех этих неудобствах Илья забыл в ту же секунду, как только Филипп взялся за веник.

Уж не подшутили ли над ним? Неужто это был обыкновенный березовый веник? Тогда почему же он жег так, будто прутья его были раскаленными, и от каждого удара захватывало дух?

Из бани Илья выполз на четвереньках.

— Ничего. Это по первости, — успокоил его Филипп. — В другой раз тебя с полка калачом не выманишь…

Илья так и не понял, смеялся над ним Житков или говорил серьезно.

Легли поздно.

В избе стояла такая духота, что Илья, несмотря на усталость и обычную после бани расслабленность, долго не мог заснуть. Некоторое время он ворочался с боку на бок, потом встал, чтобы открыть окно. Но окно оказалось открытым. Никакой прохлады с улицы не шло, воздух был неподвижен, как теплая и липкая стоячая вода. Забылся он только после того, как петухи из конца в конец села прогорланили полночь.

Разбудил Илью звон разбитого стекла и странный звук, похожий на хлопанье в ладоши. По избе гулял ветер. Это он хлопал пустой рамой разбитого окна, быстро-быстро перебирал страницы раскрытой книги, яростно шумел по крыше, словно хотел во что бы то ни стало сорвать ее. Издалека доносился неясный глухой грохот. Потом грохот, то стихая, то снова нарастая, стал медленно приближаться и стих совсем. Неожиданно замер и ветер. Наступила такая тишина, что от нее теперь звенело в ушах. И вдруг белый, призрачный свет на миг осветил замершую в немом удивлении природу, и одновременно что-то огромное со страшным гулом раскололось пополам над самой крышей дома. Опять наступила секундная тишина и опять разорвалась новым, еще более резким, дробным грохотом, и он покатился в оба конца села. Теперь половинки дробились на мелкие части, и, чем мельче их раскалывало, тем шумнее становилось в небе. Звучно ударили в крышу редкие, тяжелые капли.

Илья встал и вышел.

Его обдало и чуть не повалило с ног ветром, который с бешеным свистом, напролом летел вдоль улицы. Небо то в одном, то в другом краю широко и ослепительно вспыхивало, постоянно обваливалось и гудело. Вспышки молний становились все чаще и чаще, сливаясь одна с другой, и при их свете было видно, как по небу гнались друг за другом неуклюжие, косматые тучи, а здесь, на земле, все вытянулось, наклонилось в одну сторону и как будто летит, летит куда-то. Ветер неистовствовал: он не дул, а шел сплошной стеной, яростно рвал все, что попадалось на его пути, точно хотел унести с собой, и, натыкаясь на сопротивление, по-разбойничьи свистел и мстительно пригибал к земле и траву, и деревья, и, казалось, сами дома.

Дождя все еще не было. Молнии, вспыхивавшие в разных краях горизонта, как бы подпирали тучи, не давая им опускаться на землю, а ветер поспешно гнал и гнал их дальше. Но вот одна, особенно грузная и неуклюжая, не успев подняться, зацепилась за резко очерченную грозовым светом гряду темного перелеска за селом, и по листьям, по крыше снова ударили тяжелые, звучные капли. Запахло мокрой пылью. Из последних сил еще раз рванул ветер, все еще надеясь пронести эту огромную тучу, но было уже поздно: плотный, проливной дождь обрушился на землю…

Изба наполнилась прохладой, запахами росшей под окнами крапивы и ромашки. На селе радостно и теперь уже беспрерывно орали петухи.

К утру дождь стал перемежаться.

Бодрый, словно он и не ложился, и даже немного торжественный вошел Житков. На нем была чистая гимнастерка, волосы и борода аккуратно расчесаны.

— Михал Денисыч? Спишь?.. Это хорошо, что не спится, — Филипп прошел к окну, сел. — А я вот что: не пора ли нам?.. Пока плуги соберем — они у нас, как на грех, по разным полям торчат, — пока заправимся. А время сейчас, сам понимаешь, золотое: не только часы — минуты терять непозволительно.

Брагин сел на кровати, начал одеваться. Илья тоже оделся, закурил.

— Яровое уж больно оробело от этих жаров, не знай, оправится ли, — глядя за окно, куда-то в поле, вслух подумал Житков. — А рожь теперь пойдет. Ведь когда она в дудку вышла, ей и дождика-то немного надо — под колос да под налив… Эх, как это все в небесной канцелярии устроено плохо, никакого порядка…

Трактористы поднимались быстро. Только Горланов, высунув из-под одеяла кудлатую рыжую голову и сонно поглядев в окно, недовольно проворчал:

— И что всполошились? Дали бы хоть дождю-то пройти! — Длинно зевнул и добавил: — А под дождичек только и поспать всласть.

Изменившись в лице, Брагин потянулся было к Горланову, словно хотел взять за рыжие космы и поставить его на ноги, но сдержался.

Заметив движение бригадира, Житков примирительно сказал:

— Да и стоит ли нам всей оравой идти? Пусть вторая смена остается — ей в ночь работать, а плащей у нас все равно только на троих.

— Соломон ты, Филипп, ей-ей, Соломон! — обрадовался Горланов. — Так что ты, Федюня, ступай! О! Да, никак, уже собрался?! А мы с Машей остаемся в резерве главного командования. Бонжур, ауфвидерзейн!

— Ладно, без тебя обойдемся. Можешь бонжурить со свистом хоть до самого вечера. — Филипп накрылся капюшоном и первым шагнул в сени.

Дождь постепенно слабел. Небо очищалось.

Все окна и двери в правлении — настежь, и все-таки жарко, душно.

Илья расстегнул ворот рубашки. Хотелось пить, но графин давно пуст, нечем промочить горло даже выступающим.

Собрание длилось уже более трех часов.

Поначалу трудно было угадать, как оно пойдет и чем кончится. Тузов сделал нечто вроде отчетного доклада, ему, как полагается, задали вопросы, затем перешли к прениям. Все, как и на любом обычном собрании. И разве что по числу вопросов и той прямоте и резкости, с какой они ставились, можно было понять, что сегодняшнее собрание колхозники считают не совсем обычным.

По правую руку Тузова сидели Сосницкий с Николаем Илларионовичем, с левой стороны стола, чуть в сторонке — Илья с Андриановым.

Первым взял слово счетовод Прокопий Ксенофонтович — благообразный седенький старичок. Он довольно подробно охарактеризовал международную обстановку и затем только перешел к делам колхоза. Но и о них говорил опять же «в разрезе всеобщего подъема и стоящих перед советским народом задач» и подвел к тому, что Тузов как председатель задачи эти понимает правильно, то есть руководит колхозом в общем неплохо.

После такой запевки выступивший следом кудрявый в крупных веснушках парень пошел дальше простой похвалы Тузову. Он сказал, что, насколько ему известно, собрание это созвано по настоянию некоторых представителей, и посмотрел при этом в сторону Ильи с Андриановым.