Настолько увлекся своими личными делами, что остались не отмеченными происшедшие изменения в руководстве отдела. С начальниками этого органа мне повезло и храню о них самую светлую память как о добрых наставниках и учителях, отдавая наибольшее почтение Д. Е. Булавенко и И. С. Ходченкову. Так вот, еще в период моего пребывания в Харьковской школе переподготовки из отдела убыла в Москву Д. П. Булавенко, а через пару месяцев после того, как я вернулся в отдел, вместо нее прибыл заместителем подполковник Самохвалов, быстро завоевавший доброе признание у оперсостава и у начальника. Однако вместе им работать пришлось недолго, И. С. Ходченков был выдвинут на полковничью должность, начальником отдела контрразведки МГБ артиллерийского корпуса прорыва РВГК, дислоцированном в городе Золочеве Львовской области. Более двух месяцев ожидали назначения Самохвалова начальником отдела, но прибыл подполковник Пищалкин, с которым мне работать пришлось немного.

Столько изменений и перемещений за непродолжительное время. Такова судьба в службе у военных. Не успел расправить крылья, как полет прерывается и не всегда в твою пользу, а то и с недобрым исходом. Так, неожиданно произошло и со мной. Шло все нормально на хорошем личном настроении и удовлетворенности руководства. И вот, неожиданно является дьявольщина. Из 1-го отдела управления контрразведки округа поступает заявление, принятое старшим оперуполномоченным капитаном Драгнышем, должным порядком оформленное и с резолюцией начальника отдела полковника Каткова на отдельном листе: «Направить в отдел контрразведки 24-й дивизии для дальнейшей проверки». В заявлении медсестра сообщала, что 24 сентября 1950 года, во время обхода госпитальной палаты, она стала свидетелем разговора двух военнослужащих, лежавших рядом в постели на койках. Один из них говорил: «Сегодня день памяти, умер Владимир Ильич Ленин». От второго услышала: «Дай Бог, чтобы и Сталин». Увидев меня, он сделал паузу и добавил: «Много невинной людской крови было пролито».

Медсестра сразу же установила, что это высказывание было допущено рядовым 181-го танкового полка Зиновьевым, продолжала его обслуживать как больного, но политических высказываний от него больше не слышала. Исполняющий обязанности начальника подполковник Самохвалов на том же отдельном листе с резолюцией Каткова написал: «Товарищу Грачеву В. Е. установить Зиновьева в 181-м танковом полку и взять в активную разработку». Исполнение этого указания развивалось в быстром темпе по отдельному плану. Следователь Н. П. Портнов допросил медсестру, зафиксировав ее показания точно, в том же содержании, что и в ее заявлении. Собеседник Зиновьева на допросе вначале заявил, что точно восстановить его заявление о Сталине не может, забыл. Когда же ему было предъявлено показание медсестры, то подтвердил его и категорически заверил, что слово «умер» Зиновьев не произносил. Проводившийся агентурным изучением и проведенной спецпроверкой представляющих оперативный интерес данных получено не было. Доверенным источникам он охотно рассказывал о своем тяжелом детстве, проходившем до призыва в колхозе в Сталинградской области, где с его слов постоянно отмечались засухи, неурожаи и голодовка. Отмечалось также, что по своему характеру Зиновьев неуравновешенный, имели место случаи вспыльчивости и раздражительности по малозначительным, не нравившимся ему поводам. Кто проявил сверхбдительность, не знаю, но думаю, что без этого не обошлось и меня вместе с делом на Зиновьева вызвал к себе начальник 2-го отдела Управления Контрразведки округа подполковник А. А. Кукеев. Полистав дело, он твердо, с выраженной надменностью заявил: «Ну и что же вы собираетесь добыть по этому делу, занимаясь философствованием: сказал слово, не сказал? Здесь все ясно сказано. Его немедленно надо арестовать». Выслушав мои возражения, основанные на том, что здесь можно подозревать наличие важного для дела слова, но оно Зиновьевым не сказано, а также мой категорический отказ от предложения: вынести постановление о возбуждении уголовного дела на Зиновьева и его аресте, Алексей Афанасьевич скомандовал: «Идите. Дело остается у меня». – «Как это остается? Без соответствующей регистрации в секретариате, я оставить его у Вас не имею права». В упор уставившись на меня, он хотел покорить своим волевым взглядом, но немного побыв недвижимым, взял лист бумаги и написал расписку, что Дело на Зиновьева на (указал количество) листах получил. Отдал расписку мне и повторил: «Идите!». С этого диалога начались многие мои бессонные ночи. И если бы обошлось только этим! После того, как и.о. начальника отдела подполковник Самохвалов вынес постановление на арест Зиновьева и прокурор округа утвердил его и, якобы, при этом тоже заявил: «Здесь все сказано», тучи вокруг меня стали сгущаться. Следствие по Зиновьеву вел следователь следственного отдела Управления контрразведки округа. До меня дошли слухи, что, якобы, преступность личности Зиновьева подкрепилась тем, что на вопрос следователя: «Вы случайно не родственник известного врага народов Советского Союза Зиновьева?», он ответил: «Вообще-то нет, но по убеждениям, да». По камере следственного изолятора документировались его резкие возмущения в связи с арестом. В отношении меня в отдел секретарю парторганизации Н. И. Портнову прошла подсказка, что надо разобрать меня в партийном порядке и исключить из КПСС за потерю политической бдительности. Наум Исаевич не давал этому ходу и, как опытнейший юрист, утешал меня, что дело на Зиновьева в суде не пройдет. Но до суда оно не дошло. Как внезапно свалилось на меня это горе, так внезапно и наступила величайшая радость и торжество справедливости. Оказалось, что брат матери Зиновьева занимал значительный пост в Центральном комитете КПСС и узнал все, что случилось с его племянником. В УКР МГБ округа прибыла комиссия Административного отдела ЦК партии и признала арест Зиновьева грубым нарушением социалистической законности, а его высказывания неумышленными и обывательскими. Такого поворота никто не ожидал. Кто и как был наказан из причастных к аресту Зиновьева, объявлено не было и для меня осталось тайной, но горькая несправедливость об увольнении из органов КГБ подполковника Самохвалова стала всем известна, как устрашение и напоминание: виноватым всегда оказывается «стрелочник». Помни об этом, бойся стать и быть представленным «стрелочником».

«Ничто не ново под луной». Действительно, также неожиданно и закончилась нависшая надо мной угроза о возможном конце служебной карьеры. Здесь переплелось всё и выразить это хочу нравящейся мне мыслью Иммануила Канта, родоначальника немецкой классической философии, о том, что в мире нет нечего интереснее, чем человеческая душа и звезды над головой. Условно говоря – это человек и небо. Нырнуть в душу все ровно, что взлететь к звездам, потому что человек интересен, неисчерпаем, глубок, хотя в то же время – порочен.

Моя душа поистине взлетела в небо, когда явилась новость, но свалившаяся не с неба, а из управления контрразведки МГБ ПрикВО о моем назначении в его аппарат оперуполномоченным 2-го отдела, в коллектив, именуемый в служебной среде как «мозговой центр».

По слухам, доходившим до меня, такое решение принял лично начальник управления генерал-лейтенант И. Т. Салоимский по предложению заместителя начальника 2-го отдела подполковника Перова Г. Н., с которым, как ранее было отмечено, познакомился во время совместного отдыха в санатории «Моршино». Именно он, а почему-то не Кукеев, вышел с предложением о назначении меня на имевшуюся у него вакантную должность курируемого им направленца отдела контрразведки МГБ 2-го отдельного корпуса прорыва РГК, где начальником был Иван Семенович Ходченков. Не исключаю, что он и договорился с Перовым об этом назначении. Возможно, положительную роль в этом назначении сыграло и то, что, ознакомившись с моим личным делом, где все прошлые начальники меня только хвалили, начальник управления обратил внимание на отзыв за период учебы в Харькове, в котором отмечались способности к творческому анализу и обобщению, позволявшие аргументированно выступать в собеседованиях и подготовить на хорошем уровне лекцию по важнейшему вопросу агентурно-оперативной работы – контрразведывательному поиску.