Гаврила Лаврентьевич Поляков писал многофигурные военные баталии, отражавшие конкретные события русско-турецкой войны: «Сражение под Ординопольем» (Адрианополем), «Взятие Карса», «Генерал Скобелев». И хотя похожие баталии и Скобелев есть в лубочных картинках, поляковские вполне самостоятельны и интересней. Потому что у него над шеренгами солдат, над крепостями, палящими пушками и скачущими на конях офицерами размещены еще картинки, в одной из которых, например, грустные девицы и парни молодые застыли под часами как бы перед фотоаппаратом — понимай, провожают новобранцев на войну и на память фотографируются. Получается целое повествование, точно передающее характернейшие детали того времени, тогдашние моды, форму солдат, виды оружия.
Скомпановано у Полякова все всегда очень плотно и динамично. Проработка четкая, фигурки изящные и обязательно в движении, в разных позах. И почти везде — удивительные пурпурные или вишневые тона. Сильные-сильные, каких на Узоле ни у кого больше не было. Ими он делал фон, а фигурки — черным и белым. Глянешь на такое донце, а оно напряженно полыхает, жжет, тревожит, как бывает при всяком зрелище войны, сражений, где гибнет множество людей.
А Василий Клементьевич Лебедев очень любил сказку про Ивана-царевича и Елену Прекрасную. Изображал их скачущими на сером волке и добром коне, только наряжал обоих непременно в костюмы своего времени, то есть осовременивал великолепную сказку — продолжается, мол, верьте! Смелый был мастер, можно даже сказать, лихой: три-пять мазков — и волк готов, ноги — просто завитушки. Но ведь несется. И коня таким же лихим манером — и тоже скачет, летит… И как по цвету красиво: все дымчато-зеленоватое, на золотистом фоне.
Лучшие розы писал Александр Федорович Сундуков. Какой бы сюжет ни разрабатывал — гулянья, чаепития, парочки, — везде вплетал розы, и так много, что они у него становились главным: большие, причудливые, с бутоном в бутоне — алые, оранжевые, желтые, голубые, черные, а меж ними ветки папоротника вьются.
Тут надо оговориться. Городецкая живопись во многом условна, как условно всякое народное искусство. Композиции в большинстве случаев решены фронтально. Перспектива или отсутствует вовсе, или намечена минимальным количеством условных линий. Похожими линиями — оживками переданы и все объемы. В общем, как везде в нашем народном искусстве, здесь тоже все держится, прежде всего, на цвете, на его декоративных отношениях.
Никаких предварительных набросков карандашом мастер не делал. Просто брал кисть, зацеплял ею из чебалашки (это чашечки маленькие) краску и в один мазок обозначал, скажем, шею коня, или в худшем случае в два. Черные пятна так все разбросает по доске, потом красные, потом еще какие-нибудь большие. Пока никаких сцепок между ними нет, каждое пятно лежит отдельно, общая картина только в голове мастера. Представляете, какое чутье, какой опыт и какую руку надо было иметь, чтобы потом не сбиться, не загрязнить краски новыми наслоениями. И лишь когда большие пятна и плоскости высыхали, наносились соединительные детали и всякая мелочь. Оживки клали поверх основного тона в самую последнюю очередь. В строгановских иконах оживки золотые, в росписях Северной Двины — черные, а здесь только белые. И орнаменты на одеждах, и всякие другие украшения, и все маленькие предметы здесь тоже всегда белые и выполнены техникой оживок.
В подобных приемах многое, конечно, наивно. Но ведь искусство все условно, и какая именно степень наивности в ней допустима, никто еще не определил и никогда не определит. Поэтому не будем сейчас говорить о том, минус это для него или плюс. Вопрос сей настолько важен и сложен, что всякое касание его вскользь и походя приносит только вред. Хочется лишь, чтобы читатель знал об этих особенностях в городецкой живописи и впредь не ждал беспрерывных оговорок на их счет…
Кто были отец и мать Мазина, выяснить до сих поп не удалось. В одной книге говорится, что он родился в Городце, а в Курцево был отдан мальчиком на выучку к дяде. В другой — что был приемышем, был «взят в дети», как здесь говорят, в семью Коноваловых, из которой тоже вышло много хороших художников. А сам Игнатий Андреевич уже взрослым почему-то называл своего приемного деда «дедушкой Мазиным», а не Коноваловым.
Но как бы там ни было, а рос он в Курцеве с раннего детства. И еще в детстве всех удивлял: лет шести-семи повадился вдруг на пасеки. С утра до ночи возле ульев крутился, пчел разглядывал, в руки брал, а они его не жалили. За всю жизнь ни разу не тронули, и взрослым, даже еще парнем, он многих лечил пчелами и медом и их молочком. Тогда же, лет семи пришел однажды к «дедушке Мазину» в работню и попросил:
— Научи донца красить!
— Ты еще больно маленький, — говорит дед.
— Все равно научи!.. Научи, Христа ради!
И пошло. Если что не получалось, от зари до зари над дощечкой просидит, а потом и на печь с ней полезет. Коптилку там зажжет и до утра, несмотря ни на какую ругань, будет согнувшись в три погибели выводить кисточкой или одну лошадиную голову, или кошек, или что-нибудь еще.
«Скоблил, плакал и снова начинал», — вспоминал он.
Главной же учительницей своей считал Варвару Сидоровну Коновалову, жившую в том же доме. Она была калекой, с неживыми ногами, все дни проводила у окна, выходившего на Узолу, на постукивающие под ветром тальники. Тут, у окна у нее стояла лавка с красками и донцами, которые она украшала тончайшими нежными по цвету орнаментами.
А надо сказать, что, как во всяком художественном промысле, каждый мастер здесь тоже стремился изготовить как можно больше «товару»: цены-то на донца держались копеечные, количество определяло заработок. Вот мастера и осваивали всего лишь по два-три-четыре сюжета, доводили приемы письма до наивозможнейшей быстроты и ничего другого писать не умели, да и не пытались — зачем? Не все, конечно, но большинство.
Мазин же уже в ранней молодости за любой сюжет брался, без конца их придумывал, все что угодно мог изобразить.
Влюбленные парочки на бревнышках у него появились, огромные застолья, рыболовы и ярмарки, пастухи и косари, сельские лирические сценки, поводыри с медведями, которые показывали на деревенских площадях, как «теща про зятя блины пекла, куды помазок дела», катание ребят на санках, игра в городки, множество сценок со всякой домашней живностью, например «Три кошки в ожидании кормежки» — сидят у пустого блюдца. Или такая: мать принесла в фартуке только что народившихся котят, показывает своим ребятишкам. Те очень забавно к ней склонились. И тут же, у ног кошка тянет шею — беспокоится за своих детенышей. Это передано великолепно. И состояние ребят передано великолепно; кажется, что слышишь даже, как они затаили дыхание, чувствуешь, какой нежностью наполнились их сердца к этим живым нежным пушистым комочкам. А ведь средствами-то все это достигнуто самыми минимальными, и цветовая гамма здесь для Мазина редкая: глуховатые охра да зеленые, да еще на черном фоне. Но сразу понимаешь, дело происходит в полутемных сенях или в закутке за печкой — какая же тут еще может быть гамма.
Животные, особенно собаки и кошки, есть почти во всех работах Игнатия Андреевича, иногда даже изображены там, где им вроде бы и делать нечего. А уж работ, где они единственные «герои», просто и не счесть. И у каждого такого «персонажа» свое «лицо», свой «характер», до того хорошо Мазин их знал и изображал. А значит, и очень любил, и потому все его животные всегда необычайно симпатичны, трогательны и отрадны в своем поведении, будто никакого другого поведения их и не бывает.
И каждая новая картина у Мазина была и решена по-новому, прежде всего композиционно, несла какие-то новые настроения. Причем добивался он их эмоционального звучания, как истинный живописец, прежде всего и в основном цветом: то задумчивым, то кричащим, то смеющимся, то тихо-тихо задушевно поющим.
Он был так устроен: мыслил чисто живописными образами и каждое чувство у него имело свой цвет.
Вот, скажем, картина «Смотрины». Парень с матушкой приехали в дом невесты. За столом сидят расфранченные отец и мать невесты, а сама она в нарядном белом платье и с высокой прической стоит. Мать парня держит в руках сверток — подарок невесте. По обе стороны традиционной розы в «решетке» расположились вальяжно-мягкие кошки, над которыми написано: «Вася и Мулька», по раме идет вторая надпись: «И подарок невестке от свекрови». В нижнем же кадре тот же парень с матушкой катят в санях обратно домой.
