Вот только выглядел этот, сотворенный фрягами, замок в тогдашней Москве совсем чужим.

Ведь город-то за его стенами и за Москвой-рекой растекался по семи холмам почти сплошь деревянный и необычайно островерхий — теремной. Терема в два, три, четыре этажа, очень затейливые, богато изукрашенные, с крытыми галереями-переходами, резными крыльцами, верхние ярусы опоясаны круговыми балконами-гульбищами, да еще всякие выносные балкончики, светелки, навесы, выпуски, причудливые и причудливо крытые кровли, все карнизы, окна, углы, всходы, причелины в наряднейшей, иногда сплошной резьбе. И все хозяйственные постройки, все ворота и заборы — с затеями и украшениями. А уж про деревянные церкви-то и говорить не приходится — все сплошное загляденье, диво на диве. Радостный был город. Очень радостный.

И представляете, с какой скукотищей глядели современники на тот новопостроенный московский Кремль, особенно на его прямоугольные безликие тумбы-башни и стены без зубцов в виде ласточкиных хвостов. Это чувство, видимо, будоражило и грызло тогда всех, потому что уже в 1520-х годах, то есть всего через пятнадцать-двадцать лет после завершения основных строек, Василий Третий уже повелел русскому зодчему Бажену Огурцову переделать Фроловскую (Спасскую) башню. И Огурцов водрузил на гигантскую каменную тумбу с поездными воротами тот каменный чудо-шатер с курантами, который существует и поныне и который делает ее необычайно стройной и величественной.

Он же, Важен Огурцов, по желанию того же Василия Третьего вскоре возвел в Кремле и причудливый, необыкновенно нарядный каменный Теремной дворец — весь в ступеньках, разнообразных шатрах, золотых куполах, в одном месте он имел аж шесть этажей, а кровля была медная, золоченая, выложенная в шашечку.

Следом за Фроловской в ближайшие десятилетия надстроили кирпичными шатрами и другие проездные и угловые башни — все совершенно разными. А со стороны Москвы-реки небольшие башни так совсем низенькими шатрами, чтобы не загораживали панораму Кремля из Замоскворечья. И колокольня Ивана Великого была поднята на целых два яруса. И церковь-звонница Иоанна Лествечника возле нее. И к Архангельскому собору сделали сложнейшую пристройку.

Только после всего этого Кремль и стал совершенно неповторимым, каким мы его знаем и каким бесконечно восторгаемся и гордимся.

Строить из камня и кирпича так же, как из дерева, конечно невозможно или почти невозможно: тут иные конструкции, иные формы и приемы строительства. И все же деревянное зодчество было для русского человека настолько своим, родным, рожденным самой его землей, его душой и миропониманием, что он, в конце концов, и в камень и кирпич перенес из деревянного все, что можно было туда перенести, и уже к шестнадцатому веку каменные церкви, вообще все каменное зодчество стало у нас в основном тоже шатрово-теремным. Даже затейливейшее внешнее убранство камнездатели научились наводить из фигурного кирпича, резного камня, цветных изразцов и разных кровельных материалов.

Такова церковь Вознесения в подмосковном селе Коломенском, в которой в камне совершенно бесподобно воплощен не только высоченный красивый шатер, вырастающий из ступеней кокошников, но и вся конструкция северных деревянных храмов с опоясывающими их внизу сплошными крытыми крыльцами-гульбищами.

Возведено Вознесение в 1532 году в честь рождения будущего царя Ивана IV Грозного.

А двадцатью годами позже в соседнем с Коломенским селе Дьякове уже заботами самого Ивана Грозного в несть рождения его первого сына Ивана поднялось еще одно диво в том же народном вкусе — причудливейшая, весело разузоренная, по существу пятистолпная церковь Иоанна Предтечи.

Еще же через шесть лет — вот как строили! — опять же заботами Ивана Грозного и трудами камнездателей Бармы и Постника, в Москве на Красной площади вырос собор Покрова «что на рву», названный позже народом Василием Блаженным. Он так известен, о нем тоже так много сказано-написано и он действительно так гениально неповторим и прекрасен, что никаких новых восторженных слов уже не найти. А посему подчеркнем лишь суть: Василий Блаженный вобрал в себя, слил воедино в камне буквально все самое замечательное, что было рождено нашим народным зодчеством, и прежде всего именно деревянным, то есть что рождено жизнерадостной фантазией нашего народа, его неодолимой тягой к сказочности, к мечте о действительно прекрасной жизни.

У нас был даже целый город, который пытался запечатлеть эту мечту в строениях. Это — Ярославль.

К середине семнадцатого века в Туле, Кашире, около Воронежа, на Урале, в Томске и других местах поднялись десятки заводов и фабрик — железоделательные, медеплавильные, текстильные, поташные, кожевенные, стекольные. За все предыдущие века их было построено меньше, чем за несколько десятилетий семнадцатого. Хозяевами заводов и фабрик становились посадские торговые людишки, ремесленники да черносошные крестьяне, переходившие в связи с этим в купечество и даже в «именитых гостей». Они же заправляли и на великих ярмарках, собиравшихся в Москве, в Ярославле, Великом Устюге, Тихвине, Соли Вычегодской и на Волге у стен Макарьевского Желтоводского монастыря. Везли теперь на каждую ярмарку со всей России определенные товары: в Ярославль, например, в первую очередь кожи, мыло, текстиль, сало и мясо, а отсюда — лучшую чуть ли не во всей Европе юфть, щетину, полотна, замки, зеркала, изделия из серебра и многое, многое другое, но уже не здешнего производства.

Город превратился в ту пору в главное перепутье Руси, в ее второй торгово-промышленный центр после Москвы. Через него шли дороги на Москву и из Средней Азии, дороги с Севера, с Урала, из Сибири. В городе существовали конторы английских и голландских негоциантов, лавки бухарцев и индусов. Он богател и рос как на дрожжах.

Год 1648-й. Открыт «край и конец Сибирской земли». Обнаружено, что «Азия отделена от Америки водой».

Это записи устюжанина Семена Дежнева — работника торговых людей Усовых из того же города на Сухоне, снарядивших его на исследование далеких земель…

К краю Сибирской земли по неведомой дотоле реке Амуру идут один за другим казаки Поярков и Ерофей Хабаров с «малыми товарищи». Закладывают там первые русские поселения и одно из них называют Хабаровском…

Ярославский рыбопромышленник Гурий Назарьев основывает на реке Яик город Гурьев…

До семнадцатого века простые, «последние люди» никогда не играли в жизни Руси такой огромной роли. И первая причина тому — события 1612 года. Идея всенародного ополчения, сбор средств на него, его поход и победа над поляками всколыхнули народное самосознание, по существу впервые разбудили его. И чем дальше от 1612 года, тем глубже и яснее осознавали «последние люди», что это именно они, предводительствуемые своим человеком, «говядарем» (мясником) Кузьмой Мининым, а вовсе не «лучшими и большими людьми», спасли страну в тяжкую, страшную годину. И народ, разумеется, хотел и дальше влиять на ход событий, на развитие общественной мысли, особенно те, кто избирал духовную карьеру — там сословных рогаток-то не было, — да те, кому удавалось разжиться торговлишкой и промышленностью и выбиться в «гостинные сотни».

Мало что ярмарки, заводы и фабрики были в их руках, и все землепроходство, и что они ставили новые города и давали им свои имена, ярославский земский староста меховщик Аникей Скрипин — он вел меховую торговлю вместе с братом Нифантием — даже сумел втолковать царю Алексею Михайловичу, что государственная казна полнится не от монастырских доходов, а в первую очередь от посадских, от купечества. Так и писал в одной из челобитных: только, мол, с моих сибирских промыслов «идет в казну пошлина на год на 1000 рублей и больше». И что есть и другие пошлины и подношения государю немалые от Скрипиных и иных ярославских купцов и ремесленников. И государь вместе с патриархом Иосифом прислали Скрипиным в подарок часть так называемой Ризы Господней — высший религиозный знак верховного к ним благоволения. Вот, значит, как глубоко чувствовали, в чьих руках действительное могущество Русского государства и их самих.