Громила нервно поднялся из-за стола, прошёл в гостиную и сам принялся выбирать из стопки пластинок нечто подходящее. То, что ему не подходило, он давил ногами. Но разве пуританский и аскетичный советский эстрадный репертуар мог усладить его извращённый вкус? Наконец он удовлетворился тем, что подобрал виниловый диск с песней «Наш сосед» и настроил звук на полную мощность. «Как теперь не веселиться, не грустить от разных бед, в нашем доме поселился замечательный сосед…», – раздался из динамика бодрый голос певицы.

– Ну, засекут же нас, век воли не видать! – простонал Сидорчук, бросая взгляд на настенные часы с ходиками, когда главарь вместе с Альфиёй возвращался на кухню. – Девятый уже. Хватятся нас. Запалимся же…

В ответ Каратист походя заехал ему кулачищем в ухо, чтоб неповадно «возникать» было. От удара Сидорчук с табуретки улетел к входу в спальню. Урезонив таким образом «тихую оппозицию», Жерздев подвёл телефонистку к обеденному столу и приказал:

– Лезь на стол.

– За-зачем? – для проформы спросила та, внутренне готовая и не к такому обороту.

– Канкан танцевать будешь.

– Я…Я не знаю, что это такое, – залилась краской стыда Кобза уже не от того, что её унижают, а от того, что она вправду не знала, что такое «канкан».

– Вантуз, покажь ей, – повелительно дёрнул шеей дебошир.

Мелюзик без промедления соскочил с табуретки и, пыхтя от усердия, козлом обскакал стол, высоко задирая ноги под припев певицы: «Пап-пап, паба-дап-дап, пап-пап…»

– Лезь, – кратко повелел главарь женщине.

Поскольку та малость замешкалась, осатаневший колонист «с мясом» выдрал из своей спецовки нацепленную награду, отшвырнув лоскут с орденом прочь. Он одним маховым движением руки смёл со стола всю посуду, и прошипел: «Лезь, сука подзаборная! Лезь, подстилка коммунизма! Или я твоего ублюдка тухлой веной на перо17 посажу!». И остервенело всадил в центр столешницы нож для резки хлеба.

Альфия послушно забралась на стол и, стыдливо придерживая короткий подол халатика, принялась неуклюже махать ногами. Каратист, усевшись на табуретку, снизу плотоядно смотрел на полные икры и бёдра бедной горе-танцовщицы. «Сеанс, Вантуз! Смотри, какой сеанс!» – периодически по-звериному ревел он.

Едва песня отзвучала первый раз, как Мелюзик по сигналу Жерздева включил её вторично. Главарь сорвал с окаменевшей от кошмара женщины халат, плавки и лифчик, располосовав их прямо на ней ножом, и заставил изображать канкан в голом виде. Теперь на уже мало что соображавшую Кобзу пялились не только Каратист и «шестёрка», оравшие: «Сеанс!…Сеанс!…», но даже и Сидорчуку оказалось не по силам отвести от неё глаза.

Наконец музыка отзвучала. Альфия замерла, руками прикрывая груди и лобок. Громила без усилий, будто пушинку, опустил её на пол и рявкнул подручным:

– Вантуз и ты, Сидорчук на букву «пэ», уберите отсюдова эту…ну…отрыжку поздно вынутого члена. Туда…Туда…, – махнул он в сторону окна. На улицу. Чтоб аппетит не портила. И шустрите там на стрёме.

– Доченьку…Ксюшеньку мою не трогайте! – прорвало немоту у женщины, по лицу которой потекли слёзы.

– Стоп! – передумал Жерздев. – Ты, Вантуз, убери выродка, а ты, Пидарчук, марш в комнату. Так-то оно понтовей будет. И бойтесь у меня! А то я вас самих отпетушу.

Мелюзик кое-как одел плачущую девочку и вывел в сени. В домике стало тихо. Безмолвие прерывалось лишь всхлипами Ксюши, доносившимися извне, да бурным сопением злодея. Тот уже уложил навзничь нагую Альфию, впавшую в чугунный бесчувственный ступор, прямо на пол, усеянный многочисленными битыми осколками, и тщился совершить с ней половой акт. Но у него ничего не выходило.

Сидорчук косился на них из гостиной через раздвинутые пальцы рук, прижатых к глазам, и в бессильной ненависти шептал: «Сам ты сука и козь-зёл! Сука и козь-зёл!»

Уголовник меж тем «беспонтово» (как обсмеяли бы его уголовники) тыкался в тело женщины дряблым и обвисшим членом и непонимающе похрюкивал. Потом до него дошло, в чём загвоздка, и он перевернул Альфия ягодицами кверху. Так ему подсказал порочный сексуальный стереотип, выработанный зоной.

И едва у него нечто стало получаться, как женщина неожиданно затрепыхалась, пытаясь встать на четвереньки, и замычала: «Нет! Нет! Вася! Вася!». Тогда злодей схватил с пола пустую бутылку из-под водки и нанёс ею удар жертве по голове. От удара бутылка лопнула, а Кобза обмякла, бесформенной массой распластавшись на полу.

От увиденного Сидорчука прослабило. Он разом перестал бормотать и гаденько возмущаться. Он понял, что не до жиру, а быть бы живу. Что его самого способен спасти лишь животный анабиоз. Что нужно затаиться и притвориться мёртвым. Подобно жуку-короеду в минуту опасности. И он залез в гостиной под стол. И уже оттуда полуобморочно наблюдал, как садист потянул тело женщины к себе, а потом вдруг отбросил его и заорал: «Бля-а, да она ж сдохла, с-сука паскудная!»

Но тут в отборный мат Жерздева влился вопль Мелюзика, донёсшийся из сеней…

Когда Мелюзик вывел Ксюшу в сени, то она сначала безутешно плакала. Однако, затем девочка вспомнила слова своего папы про то, что слезами горю не поможешь, и стала придумывать выход. И придумала. Она вспомнила, что в их холодном туалете, вход в который открывался прямо из сеней, у задней стенки отодвигается одна доска. Папа был в отъезде, а мама так и не собралась приколотить доску.

И девочка попросилась в туалет. «Шестёрке», тайком подглядывавшего за Каратистом, даже понравилась её просьба. Он завёл Ксюшу в отхожее место и запер за ней дверь на наружную задвижку. Оставшись одна, девочка нащупала доску и, затаив дыхание, принялась отодвигать нижний конец. Как назло, ей мешал верхний гвоздь, предательски скрипевший. И один раз скрипнувший особенно резко. «Эй, ты чего там?» – насторожился охранник девочки, услышав шум. Но Ксюша специально закряхтела. Тогда Мелюзик сказал: «А-а-а…», и успокоился.

Отодвинув доску, бедняжка потихонечку скользнула в лаз, оказавшись в огороде. Она совсем плохо видела в темноте, и потому больше по памяти вышла на тропинку, ведущую к калитке. Теперь ей оставалось только выйти за ограду, перебежать через дорогу к дому соседки тёти Тони Кичигиной, и тогда можно было бы спасти и себя, и маму.

Но тут беглянка вздрогнула от ругани Мелюзика, обнаружившего пропажу. Девочка заторопилась, оступилась и упала в кювет. Ксюша судорожно стала выбираться из канавы, и тут…И тут она различила грузные и грозные шаги. Кто-то большой-пребольшой и страшный-престрашный приближался к ней. И ей стало ясно, что убежать не удалось. Она вся сжалась, свернулась клубочком, приобретая позу, в какой лежат дети всего мира в утробах своих матерей, и замерла от охватившего её ужаса. А большой-пребольшой и страшный-престрашный остановился возле неё, потыкав носком обуви. И зловеще просипел: «Ну что, маленькая леди на букву «бэ», отбегалась?» И злорадно загоготал.

И тогда Ксюша догадалась, кто этот страшный великан, и тонко и жалобно закричала: «Мама! Мамочка! Он на букву «бэ»!…Он на букву «бэ»! Мама! Ма…»

Подлужного, до того как его предшественник освободит квартиру, поселили в гостинице. В настоящее время он сидел за столом в одноместном номере и поздним вечером изучал сложное двухтомное уголовное дело, расследованное начальником следственного отделения милиции Хохолковым Егором Григорьевичем. Не изучалось. Не изучалось потому, что за стеной неведомый постоялец включил магнитофон. Звучало «откровение музыкального сезона» 1987 года: шлягер «Яблоки на снегу» в исполнении Михаила Муромова. И душещипательные строки: «Яблоки на снегу – розовые на белом» навевали Алексею грустное настроение, ибо ассоциировались с тем, что он сотворил с любовью к Татьяне.

Наконец магнитофон замолчал. Мало-помалу затихал гостиничный народ. Подлужный, утвердив обвинительное заключение по уголовному делу, на сон грядущий намеревался дочитать бестселлер той поры – «Мастера и Маргариту» Булгакова. Не дали. В половине одиннадцатого раздался телефонный звонок.