И от реплики кадровика обильно повеяло архаичной и старорежимной, но вечно живой угодой.

– Жаль. Очень жаль, – разочарованно произнёс первый секретарь. – А то, понимаешь ли, Шварц тут таких дел наворотил, а ему орден на грудь повесить хотят. Э-эх, огорчили вы меня!

Вскоре визитёры отбыли восвояси. Гайда же про себя подытожил состоявшуюся встречу: «А этот Подлужный, на первый взгляд, самостоятельный и не трусоватый. Не то, что те: Рылова Шварц подмял, Смыслов мне в рот заглядывал, каждое слово ловил. Никакого толку от них».

И Дмитрий Анатольевич вспомнил, как однажды экспромтом заглянул в райпрокуратуру. В приёмной он увидел Смыслова. Его Гайда опознал только по мундиру, поскольку на голову прокурор натянул противогаз, поверх которого надел шляпу. При этом главный районный законник кривлялся перед зеркалом, а Царёва и прочие умирали со смеху. Правда, при виде первого секретаря райкома всем им стало не до веселья. А Первому стало противно.

«М-да-а-а, – протянул Гайда. – Не забывается такое никогда. Не зря в милиции втихаря надсмехались, что заспанный Смыслов балду гоняет».

Пока Подлужный, выкроив время в напряжённом прокурорском графике, отправился на перекус в кафе «Сылка», читателю придётся мысленно перенестись туда, где кафетериев «не бывалоча в помине от времён Адама и Евы».

Сылка – самый север Среднегорской области. А на самом севере самой Сылки расположился небольшой таёжный посёлок Вёпс на три сотни человек. Хотя ещё недавно он насчитывал шестьсот жителей. Тут функционировал лесопункт объединения «Сылкалес». С появлением В-52 из селения постепенно мигрировала наиболее деятельная и свободолюбивая часть ёпсовцев – те, кого выжила новая командно-административная структура. Зато прямо на окраине посёлка выросла колония-поселение для лиц, ранее осуждённых за умышленные преступления, но твёрдо вставших на путь исправления. Насчитывала она триста лиц спецконтингента. Так что, формально «демографический баланс» оказался соблюдён.

А вот задолго до описываемых событий, ещё в сталинскую эпоху, на одной из улочек Вёпса был срублен бревенчатый домишко. Его поставил вёпсовский лесоруб и ветеран Великой Отечественной войны Василий Кобза. Придя с фронта, белокурый белорус Василий не стал тянуть со свадьбой, и женился на черноглазой и симпатичной татарке Зульфие Алиевой. Не затянул Кобза и с сыном, который родился у них в 1947 году. В так называемые застойные годы Василий умер от старых фронтовых ран, а Зульфия – от женской болезни. И остался в домишке их сын Григорий.

Если Василий был героем самой страшной из войн, то его сын стал кавалером ордена Трудового Красного Знамени и знатным лесорубом, бригадиром лесозаготовительной бригады. В чём-то повторяя отцовский путь (как и многие из нас), Григорий обручился с красавицей-татарочкой Альфиёй Ахметовой. И в 1979 году в семье Кобзы появилась девочка. Дочь назвали Ксюшей. Радость родителей по этому поводу вскоре была омрачена тревожностью: выяснилось, что у ребёнка врождённая эзотропия8, осложнённая близорукостью. К тому же, у Ксюши имелся ещё один врождённый дефект – «заячья губа». Ныне уж и неведомо, чем так провинились перед Всевышним Григорий с Альфиёй, но как было, так было.

Семь лет тому назад ёпсовцы ощутили на себе диктат полковника Шварца, печально охнув: «Вё-ёпс!». И тонкой вереницей, точно стая журавлей осенью, потянулись в поисках лучшей доли в иные края. Причём покидали посёлок самые квалифицированные кадры, которых принимали с распростёртыми объятьями в других лесных регионах. Вынужденно мирились с новыми порядками лишь не самые инициативные и классные лесозаготовители. В новые места их никто не звал. И укоренившаяся на Сылке жёсткая исправительно-трудовая структура вытесняла оставшихся в так называемую «обслугу»: почтальонами, уборщицами, на коммутатор…Либо же нужно было получать специальное образование, аттестоваться и работать в качестве кадровых сотрудников учреждения со «спецконтингентом».

Герой труда Кобза долго терпел перемены. Он не изменял Сылке, потому что слишком любил свою маленькую родину. Да, он хозяйствовал в тайге. Но всегда это делал бережно. С сохранением молодняка, приспевающих полос, семенных групп. Так, чтобы делянка не превратилась в вечную пустошь, валежник да бурелом. Так, чтобы на месте ухоженной лесосеки со временем вновь зашумел корабельный бор. А вот для нагрянувших колонистов главным было «хапнуть мильён кубов», отчего Григорию Васильевичу становилось невмочь.

А месяц тому назад Кобза получил очередное приглашение от бывшего директора Вёпсовского лесопункта Асауленко, который ныне руководил леспромхозом в Нижнезаводском районе. Тот звал знатного бригадира к себе. И терпение Григория лопнуло. Он в одночасье взял расчёт и уехал к Асауленко.

Сегодня Альфия и Ксюша получили от главы семейства письмо. Тот расхваливал новое место и твёрдо обещал: «А недельки через две заберу вас к себе хорошие мои». Сейчас мать и дочь сидели за кухонным столом и ужинали. Взбудораженные известием о предстоящем переезде, они никак не могли успокоиться. И всё строили планы на будущее. Альфия рассуждала о том, что в Нижнезаводске есть хорошая клиника, где Ксюше сделают косметическую операцию. А заодно обследуют у высокопрофессионального глазного врача: возможно, Бог даст, не всё так безнадёжно и со зрением.

– Ну что, ласточка моя, – ласково провела рукой воодушевлённая Альфия по роскошным косам Ксюши, – давай я тебе волосы расчешу, да станем ложиться спать. Да запереться надо, а то поздно уже.

– Мама, прочитай ещё раз папино письмо, – попросила её счастливая дочь.

– Ладно, – согласилась Альфия, снова извлекая исписанный тетрадный листок из конверта. – Слушай.

Восьмилетняя Ксюша внимала маме и грезила о том, как разительно изменится жизнь, когда её вылечат. Её детское сердечко не предчувствовало, что ей уготована совсем другая участь.

Осуждённые Вёпсовской колонии-поселения Жерздев, Сидорчук и Мелюзик закончили колоть дрова во дворе дома прапорщика Растащилова к вечеру. Жена «прапора» до отвала накормила их прямо в сарае-дровянике белым хлебом, жирным борщом и котлетами. «На посошок» Растащилов, которого от запаса дров растащило, сунул Сидорчуку и Мелюзику по пачке чая, а Жерздеву, как «бугру»9, – поллитровку самогонки.

– Хлопцы, – попросил их успевший «принять на грудь» Растащилов, – чур, уговор: пить станете в таком загашнике, чтоб ни одна тварь вас не прижучила. А так всё тип-топ – на КПП10 вас шмонать не станут, и с ДПНК11 я договорился.

– О`кей, командор, – успокоил его Жерздев, пряча бутылку за пазуху.

И осуждённые цепочкой двинулись через посёлок в направлении колонии. В первом же тёмном закоулке Жерздев не выдержал и тоном, не терпящим возражений, не столько предложил, сколько распорядился, извлекая поллитровку:

– Ну, чё, глотанём, братва?

– Засекут, – поопасился было Сидорчук, оглядываясь вокруг.

– Не засекут, – сказал Жерздев, заходя за какой-то сруб и делая знак остальным следовать за ним.

За срубом Жерздев взболтнул бутылку и на мах через горлышко выпил ровно половину. Отмерянную им пайку собутыльники восприняли как должное, потому что «бугор» был громилой, ростом под два метра и мускулистой массой за центнер. В зоне у него были две «кликухи»12: официальная – «Каратист», и неофициальная – «Джек-петушитель или Смерть пидорам». По уголовному статусу он не принадлежал в полной мере к «блатным»13, отнюдь, впрочем, не нуждаясь в том. Во многом он был сам по себе, подобно всякой сильной личности или хищному зверю. Ведь места лишения свободы отнюдь не изолированы от гражданского общества непроницаемой стеной. И здесь тоже началась своя перестройка, связанная с перегруппировкой структур и наполнением «понятий»14 новым содержанием. Каратист являл собой такого законченного садиста и циника, что, подчас, даже криминальных авторитетов оторопь брала. Таких в зонах обзывали «беспредельщиками», а позднее окрестят «отморозками».