Но лицо Джапаридзе не предвещало грозы. Глаза его были веселы, и смотрел он на Илиту дружески.
— И вас тоже, товарищ командир, с Новым годом! — чуточку помедлив, ответила Илита.
— А ты почему не на новогоднем вечере? — словно ничего не случилось, задал вопрос Джапаридзе. — Там мои мужики просто с ног сбились, тебя ожидаючи! Все глаза проглядели: скоро ли Дика появится? А ты тут сидишь одна-одинешенька… Уж не заболела ли, осетиночка? Смотри, героиня, тебе болеть нельзя!
Илита была удивлена: странно как-то ведет себя командир эскадрильи. Будто и не слышал он о случае с елочкой. Вместо того чтобы ругать, похваливает, героиней называет.
— Устала я, товарищ майор, — ответила Илита.
Джапаридзе прищурил глаза.
— Устала? — переспросил он. — А может, письмо тебя расстроило? Мне разведка донесла: тебе с последней почтой треугольничек прибыл, — закончил он шутливо.
Илита не могла удержаться, чтобы не притронуться к кармашку гимнастерки, где лежало письмо Харитона. Цело! Джапаридзе, заметив это невольное движение, улыбнулся. Словно желая поддержать Илиту в чем-то, он вытащил из планшетки смятую газету.
— Смотри, осетиночка, — заговорил он, волнуясь, — какие тут стихи напечатаны…
Илита взяла газету. Это была армейская многотиражка. В глаза ей бросилась колонка стихов.
— Симонов написал. — Джапаридзе смотрел на Илиту, но видел, наверно, совсем другую женщину — ту, что родила ему двух девочек и живет сейчас в Грузии. — Вслух читай…
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
Илита остановилась, а потом продолжала читать уже без передышки до самого конца. Стихи взволновали ее не только мужеством, с которым боец говорил о себе и своем ратном труде, но и верой его в любовь — единственную и вечную, сильную и красивую.
— «Жди меня!..» — повторил вслед за Илитой майор. Он грустно покачал головой. — Сколько их сейчас на земле, ждущих и тоскующих. Миллионы! И как ни обидно об этом говорить, многие, очень многие не дождутся своих любимых. Я ведь и сам подписал немало похоронок. Подписываю, а рука дрожит, сердце горечью полно, будто наношу кому-то рану… Ох, война — тяжелая штука! — Он вдруг посуровел. — Не мы ее начали, а кончать ее — нам! Будем воевать, воевать, воевать, пока всех фашистов, всех изуверов не перебьем…
Илита кивнула. Правду говорит Джапаридзе: война — это кровь и смерть, это горечь и обида, но другого выхода у советских людей нет — надо воевать, надо защитить свою землю от врага!
— Если не секрет, что пишет твой любимый? — неожиданно спросил Джапаридзе. — Он ведь тоже, кажется, в авиации?
— На тяжелом бомбардировщике летает, — медленно улыбнулась Илита.
Помолчали. Вдруг Джапаридзе укоризненно постучал пальцем по столу.
— Видишь, летает, бомбит фашистов, а ты себя не бережешь. Дика! Одна, без товарищей, к Севастополю лезешь — прямо на огонь, на «мессеров». Я из-за тебя немало поволновался! Ну, думаю, все, пропала. Ребята из звена Ефименко намного раньше тебя вернулись…
— А вам доложили, товарищ командир, почему я снова к Севастополю повернула? — спросила Илита.
— Доложили, доложили, — буркнул Джапаридзе. — Но кто приказывал тебе тащиться к Севастополю?
— Кто? — Илита на мгновение задумалась. — Сердце мне это приказало! Я вспомнила о севастопольских детях. Как они будут счастливы, когда увидят елочку!
Майор встал, положил тяжелую руку на плечо Илиты.
— А если б тебя сбили? Если б взяли в плен? Ты знаешь, какая судьба тебя бы постигла?
— Знаю, — твердо сказала Илита. — Мне было бы нелегко. Но тем, кто дерется в Севастополе, труднее. И севастопольским детям особенно трудно. У них отняли мир и покой, светлые комнаты и еду. Хотели отнять праздник Нового года. Только теперь у них будет праздник, и я счастлива, что смогла им помочь в этом. А взрослые, видя, как играют дети у елки, станут сражаться еще мужественнее, еще горячее!..
Джапаридзе вздохнул.
— Может быть, ты и права. Дика, — Он не снял руки с плеча Илиты. — Наверное, права. Будь я на твоем месте, честное слово, поступил бы так же! Кавказский характер: думает горец сердцем! А сердце всегда смелее головы. И все-таки, Дика, дорогая, армия держится железной дисциплиной. Разве ты этого не знаешь? Знаешь! И мы не сможем победить врага, если будем действовать вразброд…
Его прервали: распахнулась дверь и на пороге появился вестовой.
— Можно войти, товарищ командир? Мне сказали, что вы у лейтенанта Дауровой… Срочная шифровка…
— Расшифрована? — спросил Джапаридзе.
— Так точно, товарищ командир!
— Давайте. — Он взял у вестового листок.
Солдат ушел, а Джапаридзе, снова присев к столу, развернул донесение. Видно, сообщение было радостным, потому что лицо командира вдруг осветилось довольной улыбкой…
— Очень хорошо! — сказал Джапаридзе, прочитав шифровку. — А ведь мы, дорогая Дика, научились воевать, научились! Смотри, за два зимних месяца что сделали! Под Москвой дали немцам жару, из Ростова они бежали без оглядки, и тут, на крымской земле, мы укрепились…
Словно вспомнив о чем-то, Джапаридзе неожиданно остановился и хлопнул себя ладонью по щеке. Он полез в карман реглана, вытащил пачку печенья и кулечек с конфетами.
— Тебе нес, — с некоторым смущением признался он. — Ешь на здоровье! Впрочем, в воздухе придется лакомиться конфетами — сейчас всю эскадрилью подниму в воздух. Новое задание! — Он улыбнулся и снова постучал пальцем по столу. — А за самовольство свое ты у меня еще поплачешь…
Через полчаса летчики эскадрильи были у самолетов. За сутки не знающий ни сна, ни отдыха Козорез привел «Ласточку» в порядок. Илита обошла машину кругом: каждая дырочка залатана, каждый винтик смазан. Не руки у Сергея Ивановича, а золото!
— Можно лететь, Иваныч?
— Можно, — откликнулся Козорез, — только осторожно.
Ветер со стороны Азова нес злую снежную пыль, дышал в лицо холодом. Илита уже взобралась на крыло, когда услышала свою фамилию. От штаба бежал к ней паренек в унтах и ватнике, крича на ходу:
— Лейтенант Даурова! Я к вам стрелком-радистом!
Илита вспомнила Богомолова и грустно усмехнулась. Вот она, война: сегодня ты жив и силен, а завтра валяешься на госпитальной койке или того хуже — лежишь в земле.
Она кивнула новому своему напарнику и, не глядя на него, устроилась за штурвалом. Надо воевать! Надо!
НА ВОЛОСОК ОТ ГИБЕЛИ
Наступила весна 1942 года. Яркой голубизной засияло небо. На солнечной стороне пологих холмов появилась первая зелень, набухали почки.
Илиту радовало это пробуждение природы. Но как-то странно радовало. Глядя на синее небо, на цветок около барака, она наполнялась надеждами на скорое окончание войны.
Однако вести с фронтов не оправдывали этих надежд. Фашистские армии перегруппировались; их насытили пополнениями, присланными из далекой Франции, — ведь второй фронт, как обещали англичане и американцы, так и не был открыт. Разведка говорила, что гитлеровцы готовят новое наступление. Где — под Москвой, у Ленинграда или на Дону — это пока не было известно. Так что надеяться на скорое окончание войны трудно, очень трудно…
В одну из темных весенних ночей Илита на своей многострадальной «Ласточке» вместе с самолетами из звена старшего лейтенанта Ефименко снова шла на Севастополь. Машины до предела были загружены медикаментами, контейнерами с сухарями и консервами. Долгие месяцы осажденный город снабжался только с воздуха и с моря. Но в воздухе кружили фашистские «мессеры», а море кишмя кишело вражескими минами и подводными лодками. Трудно было пробиться сквозь эти заслоны. Но другого выхода не было: две «дороги жизни» — воздушная и морская — помогали севастопольцам бороться и побеждать.
Самолеты звена Ефименко летели низко над морем. Тьма скрывала их от наблюдателей противника; здесь они были в безопасности от зениток и «мессеров».
