— На войне всякое случалось, — глухо произнес Саламов. — Тебе ли не знать этого? Ты сама была на фронте. Как же ты можешь упрекать меня, если порой перед фашистами отступали целые армии? Ты несправедлива, Илита.

— Несправедлива? — вспыхнула Илита. — Но кто первый завел речь об адате, кто первый вспомнил о так называемой доблести джигитов, похищавших беззащитных девушек? Не я, а вы! — Она в упор посмотрела на дядюшку Дзабо и Саламова. — И как похищали: десяток здоровенных молодцов — на одну девчонку! Мне обидно вспоминать об этом. Но есть прошлое, которое я не забуду! Доблесть тех джигитов, что во время походов и войн показывали чудеса героизма, — вот что навсегда, до смертного часа, останется в моей памяти! — Она снова присела на скамейку и уже другим, спокойным и твердым, голосом закончила: — Разве я могу забыть годы войны с фашистами? Разве забуду смерть родных мне товарищей? А могилу бесстрашного мальчугана Валерика Волкова… Ведь я думаю о нем, как о сыне, как о погибшем сыне!.. Сотни тысяч славных джигитов дрались с фашистами не на жизнь, а на смерть… А что делал ты в это время, Саламов?

Саламов рывком поднялся из-за стола; руки его, державшие шляпу, дрожали.

— Ты хочешь напомнить мне о плене? Да, я был в немецком плену… Но разве после войны я не искупил свою вину? Я работал за десятерых, я давал стране лес — тысячи и тысячи кубометров сибирского леса дал я народному хозяйству! Ты, Илита, всегда была справедливой, недаром мы выбирали тебя в Верховный Совет… Почему же сегодня ты несправедливо судишь меня? Почему?

— По-разному можно жить и в плену, — сказала Илита.

Саламов молчал. Затем вдруг заговорил, злобно блестя глазами:

— Всю жизнь несчастья преследуют меня! Был еще мальчишкой, когда отца назвали кулаком… Каково было мне жить с тавром последыша кулака?..

— Ну-ну! — сердито замахал руками Дзабо, будто отгоняя от себя страшные сны. — Что нам вспоминать старое? Кто его вспомнит, тому глаз вон! Пусть у него ночью зубы болят, пусть в дороге его конь падет, пусть зимой его дом сгорит… Не затем мы сюда пришли, чтобы старину вспоминать…

Илита улыбнулась.

— Видите, что получается, — сказала она, поглядывая на Дзабо. — То вы всё на старину кивали, а теперь — конь падет, дом сгорит… Чему же мне верить?

— Ну и язык у тебя, сестра! — Старик покачал головой. — Тебе слово, а ты поперек — двадцать. В мое время женщина на седобородого и глаза поднять боялась…

— Ха-ха-ха! — от всего сердца расхохоталась Илита, блеснув сахарной полоской зубов. — Опять старину вспомнили, дядюшка?

— Ладно. Хватит. Перестань шутки шутить да зубы скалить! — сердито одернул Илиту старик. — Ты Саламову прямо ответь. И извини, если что не так сделали. Может, зря к тебе на работу с этим разговором пришли? Может, домой надо было?

Лицо Илиты снова посуровело. Она резко ответила:

— А какая разница? Что на работу, что домой. И дома, и здесь — везде у меня для вас один ответ. Вы это знаете, дядюшка Дзабо. Так чего же вы от меня хотите? — Она смотрела только на старика, словно тут и не было никакого Саламова. — И пора бы забыть о тех обычаях предков, которые оскорбляют женщину. После революции немало лет прошло, а некоторые все еще жуют старину, назад оглядываются. Неужели не надоело?

Дядюшка Дзабо снял и снова надел свою войлочную шляпу. Затем он заговорил. Слова его звучали грустно, задумчиво.

— Ах, Илита, Илита… Ты еще не знаешь, что такое старость. И ты не вечно будешь молода… Где найдешь ты друга на старости лет? На кого обопрешься? В конце концов, зачем живет женщина, а? Я скажу тебе: чтобы рожать детей, служить украшением семьи, дома…

— Вот мой дом! Вот моя семья! — Илита улыбнулась и показала на малышей, игравших под яблонями. — У меня — сами можете посчитать — сто детишек! Мало? А кроме того, дядюшка Дзабо, есть у меня целый выводок племянниц и племянников. Я с радостью вожусь с ними… Вам, мужчинам, этого не понять.

Дзабо круто повернулся к Саламову. Тот стоял неподвижно, глядя куда-то в сторону.

— Пойдем, джигит, — окликнул его Дзабо. — Видно, не здесь твое счастье. Она у нас умнее всех, — старик грустно усмехнулся, бросил на Илиту короткий взгляд, — думает, завтра или послезавтра Харитон вернется. Нет, даже на́рты[2] не могли осилить смерть! Харитон умер, а тебе жить надо, понимаешь, жить!

— А я — живу! — отозвалась Илита. — И верю, что надежда сильнее смерти. Всякое случается на свете. Вы знаете, дядюшка Дзабо, бывало, что и похоронку домой пришлют, и в газетах напечатают о гибели человека, а он возьмет и вернется. Вспомните Дахци́ Кубати́ева… И вот вернется вдруг Харитон и увидит, что я с другим. Что скажет он мне? Он скажет: «Изменница». И у меня не будет ответа — ни словечка не будет для него. Стыд сожжет мою душу, испепелит сердце… Дядюшка Дзабо, не нужен мне никто, кроме Харитона. Нет его — я буду одна. Не водите ко мне женихов, прошу вас! А то ведь и я умею сердиться…

— Это мне известно, — вздохнув, произнес старик. Он кивнул Саламову, приглашая его за собой.

Сват покидал территорию детского сада с поникшей головой. А на жениха смотреть было жалко — он словно бы даже похудел за этот час.

Илита проводила гостей до калитки. Затем вернулась обратно, поднялась на крыльцо дома, вытерла слезы, неожиданно набежавшие на глаза, и устало опустилась на стул.

Отсюда хорошо был виден весь дворик и сад, где так беззаботно и весело играли ребятишки. Приглядывая за ними, по дорожкам сада ходила старенькая Бабу́ца, нянечка, следила за озорниками, утешала обиженных, поднимала тех, кто падал в песок или на траву.

Илита взглянула на часы: через двадцать минут обед. Надо было сходить на кухню, заглянуть в столовую, поглядеть, все ли в порядке. Но неожиданный визит Дзабо и Саламова утомил ее, всколыхнул в памяти многие горькие и радостные события. Она сидела, устало положив на колени тонкие, но сильные руки, сидела и думала, вспоминала…

В прошлом году из Куйбышевской области пришло заказное письмо, в котором ее просили сообщить, есть ли в городе Орджоникидзе специальный дом для слепых. Как депутат, она часто получала письма, содержавшие самые различные просьбы. Но это письмо сразу взволновало Илиту. Человек, обращавшийся к ней, сообщил только свой обратный адрес — ни фамилии, ни имени в письме не было. Это и поразило ее. Кто он, этот незнакомец? Откуда ему известно ее имя, отчество и фамилия? Почему он не назвал себя?

Ей пришла тогда в голову радостная и одновременно пугающая догадка: а вдруг это Харитон? Вдруг это он, раненный или контуженный в бою, слепой, теперь живет где-то вдалеке от Осетии, не желая навязываться никому? Разве не бывало так? Бывало, тысячи раз бывало!

Она не спала тогда несколько суток, твердила про себя: жив, жив! Жив и нашелся, написал ей! Пусть слепой! Пусть без руки или без ноги — все равно! Она будет любить его и таким, будет любить так же, как любила всегда, а может быть, и больше! Она поедет и найдет его! Он не станет жить в доме для слепых, ни за что! Разве нет у нее своего дома, разве нет рук, чтобы прокормить любимого человека?

Она взяла отпуск и поехала в Куйбышевскую область, в село, названное в письме… Увы, это был не Харитон, а престарелый осетин, заброшенный сюда в годы войны и желавший вернуться перед смертью на родную землю. Илита сделала для него все, что могла…

Но, как ни странно, после этой, в сущности, напрасной поездки надежда найти Харитона еще больше утвердилась в сердце Илиты. Нет, она ждет не напрасно! Найдется ее Харитон, обязательно найдется! Это будет чудо, но разве нет чудес на свете? Теперь Илита с трепетом ждала прихода почты, надеясь и веря, что когда-нибудь розовощекая Маша, почтальон, принесет ей драгоценный листик бумаги, исписанный знакомым до боли почерком…

Громкий детский смех вывел Илиту из задумчивости. Она охватила одним взглядом — внимательным и любовным — весь сад, всех ребятишек. Цветы жизни!.. Как хорошо назвал детей Горький! Малыши играют, малыши резвятся, их разноцветные трусики и рубашонки вспыхивают пятнами мозаики в зеленой тени деревьев. Лепестки отцветающих яблонь падают на головы детей, путаются в косичках девочек, ложатся на плечи… Страшно представить себе, что было бы с ними, если б вновь разразилась война. Война… Лучше бы и не слышать этого слова ее питомцам!