280

В любой стране национализм может быть и отвратителен, и очень опасен. И все же в таких странах, как Польша, характер у него скорее оборонительный, чем агрессивный, скорее этнический, чем имперский, и обращен он скорее внутрь, нежели на внешнюю экспансию. А российскому национализму свойственны прежде всего именно эти оттенки - агрессивные, экспансионистские, имперские.

Но если мышление зациклено на старом добром антикоммунизме, по необходимости принявшем вид помощи “капитализму русского стиля”, эти различия могут показаться несущественными.

Что, похоже, и происходит.

Злоключения веймарской гипотезы

Начиная много лет назад эту работу, я вовсе не думал о том, что пишу исторический сценарий и что в итоге он окажется веймарским. Я просто искал объяснения некоторым волновавшим меня фактам и пользовался при этом единственно доступным методом исторической аналогии.

Передо мной были две нации, русская и немецкая, рождение которых, по воле истории, совпало с формированием империи. Эта особенность придавала специфическую окраску всем проявлениям национального в массовом сознании. Одна из них уже продемонстрировала, что распад империи воспринимается этим экстраординарным национализмом тоже экстраординарно - как смерть нации.

Значит, и другая нация на схожие события могла выдать точно такую же реакцию.

Передо мной были две страны, опоздавшие с либерализацией в девятнадцатом веке и попытавшиеся “прыгнуть” в демократию в начале двадцатого. В одной из них этот прыжок обернулся установлением фашистской диктатуры.

Значит, и для другой страны вероятна была такая перспектива. Так постепенно, на множестве сопоставлений, складывалась веймарская аналогия. Она вобрала в себя японский и китайский демократический опыт начала века, японский и германский послевоенный опыт. Я увидел глубочайшее родство имперских держав, скрытое за их географической, исторической, культурной непохожестью. Я убедился в крайней уязвимости, чтоб не сказать обреченности новорожденной демократии, возникающей на руинах таких имперских держав. А над могилами демократии неотвратимо вырастал фашизм.

Когда полтора десятилетия назад, в сумрачную эру брежневского детанта (американский синоним разрядки), я впервые вышел с этими соображениями на публику, ясно было, что я практически ставлю на кон всю свою научную репутацию6. Говорить об угрозе фашизма в России казалось тогда совершеннейшим вздором, если не безумием. Российский публицист Вилен Люлечник ничуть не стесняется признаться в этом: “Между 1945 и 1985 сама постановка вопроса о возможности возникновения фашизма в России казалась абсурдной”7. Это говорит о полном пересмотре позиции, от чего мои американские коллеги и сейчас так же далеки, как и тогда. Успех моя гипотеза имела нулевой. Серьезные советологи в ту пору игнорировали русский имперский национализм. Веймарский 281

сценарий не показался им заслуживающим их внимания, и они снисходительно его третировали. Может быть, сейчас, они переменили бы мнение, если бы заметили, что в этом сценарии точно определены будущие места и роли и для Шафаревича, и для Жириновского, и для Проханова, хотя в ту пору Шафаревич был еще почтенным диссидентом, Жириновский клерком, а Проханов писал романтические, не лишенные обаяния очерки и думал только о своих публикациях. Но кто же, кроме самого автора, заглядывает в его давние статьи и книги? Я только-только приехал тогда из брежневской России, имея лишь самое смутное представление об американской истории. Конечно же, и подозревать не мог, что, основывая свои работы на исторической аналогии, я лишь присоединяюсь к старой и славной школе мысли, к которой принадлежали и отцы-основатели этой страны, что и для них аналогия была главным аналитическим инструментом, хотя уж они-то ставили на кон нечто неизмеримо большее, нежели академическая репутация. Естественно, это наполняет мое сердце подобающим смирением. И все же я не перестаю недоумевать, почему недавний русский эмигрант, следующий в своем поиске по пятам за отцами-основателями Америки, оказался в этой стране в таком одиночестве? Давно, впрочем, известно, что человек не может быть судьей в своем собственном деле, а если пытается, то сразу навлекает на себя косые взгляды. Насколько он объективен? Насколько способен прислушаться к чужому мнению? Ему кажется, что его игнорируют.

А может быть, есть к нему серьезные претензии, только он их пропускает мимо ушей?

Охотно уступаю судейские функции читателю, выложив перед ним на стол все аргументы критиков.

Вот возражение одного из вождей реваншистской оппозиции Сергея Бабурина, который вглубь не пошел, а ограничился разъяснением, что “неубедительно выглядят применительно к современной России постоянные ссылки на опыт “веймарской” политики и восстановления Германии и Японии (после войны). Ситуации настолько отличаются, что даже как-то неудобно напоминать об этом автору”8.

Действительно неудобно - сводить полемику к таким тривиальным вещам, как неповторимое своеобразие любого исторического прецедента. Ситуации античных Афин, скажем, 387 г. до н.э. и Филадельфии 1787г., - разделенные не шестью десятилетиями, а двадцатью двумя столетиями - различались неизмеримо больше. Но это не помешало отцам-основателям разглядеть то общее, что между ними все-таки содержалось, и опыт афинской демократии до сих пор исправно служит народу Америки.

Но, кстати, и сходство может обмануть, если скользить по поверхности. Да, в Москве не в диковинку сейчас услышать, что фашист - это звучит гордо и великолепно. Да, фюрер германских неонацистов Герхард Фрей приглашает Жириновского как почетного гостя на съезд своей партии, а немецкие бритоголовые восхищаются организацией штурмовых отрядов Баркашова. Да, губернатор Нижнего Нов

282

города Борис Немцов вполне допускает, что в нижней точке падения экономики власть возьмут фашисты9, и 65% опрошенных в России евреев опасаются повторения Холокоста, и по крайней мере дюжина аналитических центров не покладая рук работает сегодня над контурами националистической контрреволюции. Но следует ли из всего этого, что советская Россия уже окончательно и бесповоротно стала веймарской и постельцинской Москве не избежать судьбы Берлина? Что подобно тому, как победивший в Германии фашизм тотчас опрокинул все расчеты и реформы европейских политиков, мгновенно смешает все карты политиков сегодняшних и российский фашизм в случае своей победы?

Ясно, что ответ на эти страшные вопросы больше зависит не от количества и даже не от точности таких прямых совпадений, а от их интерпретации. Перейду поэтому к возражениям более серьезных, чем Сергей Бабурин, критиков и к их интерпретации фактов, которой они пытаются разбить мою. Ручаюсь, что свожу их к трем пунктам единственно из соображений экономии бумаги: ничего существенного мною не выброшено.

Даже если картина точна, она ничего не добавляет к тому, что и без того известно. Да, в постельцинской России возможен брутальный авторитарный переворот. Но кто это отрицает? Никто и без веймарской аналогии никогда не сомневался, что переход России к демократии будет медленным и мучительным и что от авторитарных реставраций она не застрахована. В том числе и от режима националистической диктатуры, “Русского медведя”, как называют его Ергин и Густафсон.

Но: этот репрессивный режим не будет подогреваться классовой ненавистью, и он вряд ли продержится долго. Уже через несколько лет его правители, не имея никакой экономической альтернативы, будут опять готовы слушать советников, ориентированных на рынок. Давление в пользу экономической либерализации снова начнет нарастать. Так что нечего беспокоиться, от капитализма России все равно не уйти. А на трансформированной экономической базе, на фундаменте свободного рынка и политическая надстройка тоже сама собой образуется. Не раньше, так позже, если не к 2010, то, скажем, к 2025 г.: какая разница, если демократия в Россию все равно придет?