220

Дугин не только профанировал саму идею “консервативной революции”, подвязав ее к “черному” интернационалу. Дугин украл ее у Кургиняна. Таких вещей не прощают.

С самого начала читатель должен оценить сложность ситуации Кургиняна.

В привычном либеральном кругу у него не было ни малейшего шанса стать режиссером российского, а тем более мирового политического спектакля. Там он просто затерялся бы среди блестящих

Прометеев комплекс

диссидентских имен, харизматических парламентских ораторов и знаменитых экономистов, владевших умами во времена перестройки. У него не было ни громкого диссидентского имени, ни серьезной реформистской репутации. Там обречен он был оставаться политическим статистом.

Тем и привлекала его “патриотическая” среда, что среди заскорузлых партийных политиков и старорежимных националистов он мог мгновенно стать интеллектуальной звездой первой величины. Именно потому и устремился он к “патриотам”, что здесь зиял гигантский интеллектуальный вакуум. Здесь было много высокопоставленных исполнителей и ни одного серьезного режиссера. Это вакантное место и притягивало Кургиняна как магнит. Ради него, собственно, и пожертвовал он своим западническим прошлым, старыми друзьями и либеральной репутацией. Полистав его многочисленные интервью, вы тотчас убедитесь, что главная его гордость в том как раз и заключается, что он, по его собственному выражению, лишил либералов монополии на интеллект14.

Да, именно так он себя и видит: подобно Прометею, похитившему огонь у богов, чтобы отдать его людям, он, Кургинян, принес “патриотам” русский интеллект.

А теперь подумаем, что должен испытать человек, страдающий таким прометеевым комплексом, когда вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то Дугин и заявляет, что у “патриотов” нет никакой нужды в доморощенных Прометеях, тем более из бывших либералов. Что над сценарием мировой “консервативной революции” поработали уже такие, не чета Кургиняну, интеллектуальные титаны нацистских времен, как Карл Шмитт и Юлиус Эвола. Что интеллектуальным обеспечением “патриотического” дела занимаются нынче настоящие европейские мыслители, как Аллен де Бенуа, да и весь международный журнальнопропагандистский синдикат антиамериканского подполья в Европе. И что, короче говоря, на “патриотическом” Олимпе Сергею Ервандовичу с его провинциальными идеями делать нечего.

Ну мог ли, скажите по совести, Кургинян простить Дугину такую подлость? Такое надругательство над самой сокровенной своей мечтой, над всеми своими жертвами, да, собственно, и над всей своей жизнью? 221

Янов против Янова

Если попытаться описать мою партию во всех многочасовых наших беседах с Кургиняном в одной фразе, то окажется, на-_ верное, что я все время педалировал эту смертельную его обиду на Дугина. И указывал я на нее, как на ярчайший пример трещины в броне самого русского национализма, с которым Кургинян связал свою судьбу-его открытость фашистской дегенерации. Я брал Сергея Ервандовича на слабо, подзадоривая его создать прецедент публичного антифашистского протеста внутри “патриотического” сообщества, доказав тем самым, что я не прав. Что не все русские националисты подвержены фашистской эволюции. Что не все они встанут за Дугина в случае, если он, Кургинян, бросит ему публичный вызов.

Конечно, это означало бы также опровержение “тезиса Янова”. Но какое значение имели соображения академического престижа в сравнении с чудовищной опасностью перерождения российской оппозиции в фашизм? Я был бы счастлив убедиться в своей неправоте.

Читатель понимает теперь, почему известие об антифашистском бунте внутри националистического движения не было для меня ни шоком, ни даже сюрпризом. Я положил много сил на то, чтобы он состоялся.

В академических терминах можно сказать, что, следуя совету Карла Поппера, я изо всех сил пытался скомпрометировать свой собственный тезис или, как он выражался, его “фальсифицировать”. Я упорно искал аргументы против самого себя. И не скрывал этого от Кургиняна. В одном из наших последних диалогов, уже в 1994 г., я так прямо и сказал ему, что “рассматриваю его антифашистский бунт как свой собственный успех”15, и он ничего против этого не возразил. Так что в известном смысле споры наши и впрямь замешаны были не только на больших политических, но и на маленьких личных драмах. Разница лишь в том,что я стремился опровергнуть “тезис Янова”, а он - элиминировать опасного интеллектуального конкурента.

Мои проблемы При всем его прометеевом комплексе, толкнуть Кургиняна на антифашистский мятеж оказалось, однако, делом далеко не простым. Он слишком дорожил своим взаимопониманием с генералами оппозиции, чтобы поставить его на карту и еще раз рискнуть своей, на этот раз “патриотической” репутацией. И единство движения было для него важно. Послушайте, как он говорил поначалу о монолитности русского национализма и даже о Дугине. “Мы, новая русская элита, всегда найдем общий язык с любыми национал-радикалами”16. И фашизма, уверял он тогда, опасаться нам нечего: “Новая правая отличается от фашизма тем, что никогда не опускается до уровня массового сознания”17. И соответственно ни о каком антифашистском мятеже он еще в середине 1992-го даже не помышлял. В Дугине он, разумеется, видел конкурента и тогда. Но открыто 222

атаковать его не решался. И несогласие свое высказывал с подчеркнутой вежливостью: “При всем моем уважении к работам Дугина, при всем моем понимании их предельно позитивной роли в сегодняшней политической ситуации, я со многим не могу согласиться. Деление на атлантизм и континентализм все же представляется мне чересчур условным”18.

Ну можно ли, право, сравнить этот учтивый скептицизм с откровенной яростью, сквозящей во всем, что писал он о том же предмете полгода спустя: “Дугин подменил живой процесс абстракцией, это от него пошла попытка привнесения новозаемной идеологии в массы… Опять ловушка для дураков. Опять чьи-то чужие цели и интересы плюс расчет на безграмотность населения. Опять заимствование, опять леность мысли, опять чужие доктрины”19.

Даже на самый поверхностный посторонний взгляд очевидно, какой долгий путь прошел Кургинян за эти полгода - от дружественного несогласия до непримиримого антагонизма, от спокойной уверенности, что он всегда “договорится с любыми национал-радикалами”, до отчаянных апелляций к “патриотической” общественности.

Разумеется, я не могу измерить, какую роль сыграли мои аргументы в этой удивительной метаморфозе. Зато я точно знаю, какие стояли передо мною в спорах с Сергеем Ервандовичем проблемы.

Вопервых, нельзя было оставить у него ни малейших иллюзий относительно феномена Дугина. Не только в том смысле, что Дугин фашист. Это мы оба понимали с самого начала, и Кургинян совершенно очевидно темнил, превознося “его предельно позитивную роль в сегодняшней политической ситуации”. Опаснее для него лично было другое: практически монополизировав центральный в то время орган оппозиции, газету “День”, Дугин был на полпути к вытеснению Кургиняна из ее интеллектуальной обоймы.

Вовторых, в разгар конфронтации между президентом и парламентом выход Дугина (и Баркашова) на передовые позиции в соревновании за доверчивые “патриотические” сердца экспериментально доказывал, что я прав, что угроза фашистского перерождения оппозиции вполне реальна. Если их не остановить сегодня, завтра - в момент неминуемой открытой схватки - может оказаться поздно. В особенности в случае победы перерождавшегося на глазах парламента. В этом случае комбинация фашиста Дугина в качестве идеологического ментора оппозиции и фашиста Баркашова в качестве главаря ее штурмовых отрядов стала бы попросту неодолимой. И в-третьих, наконец, нужно было обратить внимание Кургиняна на крайнюю уязвимость позиции Дугина именно в 1992г., после публикации в “Дне” его главной “конспирологической” работы “Великая война континентов”. Намертво отрезав излюбленную свою геополитику от реальной истории, да еще введя в нее категорию “вечности”, Дугин совершил непоправимую ошибку. Он открылся для удара. Дело в том, что и Дугин, и Кургинян одинаково помешались на геополитике. Что поделаешь, в Москве это крик моды, чтоб не сказать