Конфликт между приоритетом строительства свободного рынка в России и приоритетом ее демократизации - уже реальность. Он уже расколол страну, уже привел к серии жестоких кризисов. В самом сердце России пролилась кровь.

Даже такой безоговорочный сторонник рыночной экономики, как обозреватель “НьюЙорк Таймс” А. М. Розентал, ядовито заметил: “Если бы мне платили зарплату в 10 центов, а гамбургер стоил 10 долларов, это и меня заставило бы усомниться в достоинствах свободного рынка”. Но ведь именно так, по милости бравых рыночников, соотносятся сегодня в России зарплаты и цены. Спросите любого американского политика о его российских ориентирах, и он, я уверен, ответит вам словами того же Розентала: “Свобода в стране — наше дело, а скорость ее движения к полной отмене контроля над ценами — нет”. Но в действительности все обстоит как раз наоборот. За приоритетом “полной отмены контроля за ценами” стоят мощные международные финансовые организации, и все ресурсы, выделенные мировым сообществом для помощи России, сконцентрированы в их руках. Международный валютный фонд и Всемирный банк не только имеют свою стратегию построения рынка, никак не соотнесенную с интересами строительства демократии, но и могут навязывать ее российскому правительству как условие западной помощи. А у сторонников приоритета “свободы в стране” нет ни организации, ни ресурсов, ни стратегии - никаких реальных инструментов воздействия на политический процесс в Москве. Хотя даже равенства этих приоритетов было бы сейчас недостаточно.

Россия переживает коллапс вековой имперской цивилизации, распад всех традиционных ценностей.

Великий народ агонизирует на руинах мира, к которому он привык. Самая высокая ценность для него теперь - надежда. Пусть пока не уверенность в завтрашнем дне, но хоть какое-нибудь ощутимое свидетельство, что неведомый мир, в который он вступает, стоит его нынешних страданий. По крайней мере, ему нужно видеть, что именно этим, а не просто маркетизацией всей страны, озабочены те, кто распоряжается его судьбой. Таким гарантом надежды был для России после августа 91 —го и до сих пор в известной мере остается Борис Ельцин. А в более широком смысле им была и остается искушенная и авторитетная западная демократия, с таким искренним пылом приветствовавшая Россию, когда она вступила на этот тернистый путь. Не случайно именно на дискредитацию Запада - и Ельцина как его послушной “марионетки” — направлены все усилия реваншистской оппозиции. Разрушение прозападных симпатий для нее - непременное условие победы над демократией.

13 К сожалению, западная публика живет в полном неведении. Она даже не подозревает, что находится в состоянии войны и что война эта идет за контроль над ядерной сверхдержавой. Она не знает, что враги Ельцина из лагеря российского реваншизма - это и ее враги, ничуть не менее откровенно, чем Гитлер, презирающие все западные ценности. Эти люди гордятся сотрудничеством с Саддамом Хусейном и европейскими фашистами. Мало кто из них остановится перед ядерным шантажом, если окажется у руля. Мне нужно, чтобы читатель - и российский, и западный - понял: между ним и этим кошмаром нет ничего, кроме тонкой и уязвимой пленки послеавгустовского режима, при всей его до прискорбия очевидной коррумпированности, отсутствии стратегического мышления и бесчисленных ошибках на каждом шагу. Мало того, под нарастающим давлением имперской оппозиции, отчаянно стремясь перехватить ее “патриотические” лозунги, этот неуверенно-прозападный режим и сам время от времени скатывается в реваншистское болото. В результате харизма Ельцина стремительно блекнет даже в глазах российских демократов… Один американский обозреватель заметил как-то по поводу другого правительства: “Слабость и бессодержательность царят в этой администрации. Она бредет без руля и ветрил - бесхребетное правительство без будущего”. Цитата полностью подходит и к нашему случаю - но с тем необходимым добавлением, что падение этого режима наверняка повлечет за собой крах российской демократии и торжество имперского реванша. Соблазнительно, конечно,— в особенности для тех, кто привык к черно-белой картине мира времен холодной войны,— просто списать со счетов этот запутавшийся режим. И вообще на грозный вопрос “Кто потерял Россию?” ответить так же резво и легкомысленно, как сделал это однажды штатный обозреватель “НьюЙорк Таймс” Вильям Сафайр: “Русские потеряли”. Если это так, то и Германию в 1933 году потеряли немцы. Действительная проблема, однако, заключается в том, что из 60 миллионов жизней, которыми миру пришлось заплатить за “потерянную” Германию, на долю самих немцев приходится лишь 6 миллионов.

Кому же и сколькими жизнями придется платить за “потерянную” Россию?

5

Фашизм появился в России не сегодня, хотя и сейчас исходящая от него угроза очевидна не для всех.

Задолго до начала нынешней попытки прорыва России к демократии я написал книгу “The Russian New Right” (Institute of International Studies, Berkeley, 1977). Десять лет спустя, уже в эпоху Горбачева, вышла еще одна моя работа, “The Russian Challenge and the Year 2000”* (Basil Blackwell, Oxford, 1987). И в середине 70х, и, тем более, в сле

“Русская Новая Правая”. *“Русская идея и 2000-й год”

14

дующем десятилетии опасность казалась мне несомненной. Экспергы, однако, сочли мое предупреждение академическим, чтоб не сказать надуманным. Меня снисходительно журили за “демонизацию русского национализма”.

В последующем, однако, этот якобы мне одному привидевшийся демон стал грозной политической реальностью. Он уже не только влияет на развитие событий в Москве - он пробивается и на уровень мировой политики. Ни одно решение российского правительства относительно, допустим, югославского кризиса, не говоря уже о спорных японских территориях, не может быть сейчас принято без оглядки на “красно-коричневых”, по жаргонной российской классификации. У всего мира на глазах эта демоническая сила бурлит, демонстрирует себя в десятках фашистских газет и журналов, подчиняет себе российский парламент, выплескивается под черно-золотыми и красными знаменами на улицы российских городов. Русский фашизм обрел своих изощренных интеллектуалов и идеологов, собрал и вооружил штурмовые отряды. Он уже открыто пытался свалить “временный оккупационный режим, управляемый западными спецслужбами”, как называется на их языке правительство Ельцина. Персонажи, которые раньше бродили только по страницам моих книг, причиняя мне массу академических неприятностей, вдруг материализовались, куда сильнее беспокоя российских демократов и президента. Сам Ельцин признал это, когда в своем телевизионном обращении к народу 4 октября 1993 г. объявил о “разгроме фашистского мятежа”, и снова 28 февраля 1995 г. - в специальном указе о борьбе с фашизмом.

6 В майском номере журнала “Комментария за 1993 г. Питер Бродский рассказывает, как был он ошеломлен во время делового визита в Москву.

“Профессор Б. Волков, бывший член Центрального Комитета КПСС и видный ученый, заявил, что через год - два [в России] будет фашистский переворот.

- Фашистский?— переспросил я.

- Да, военно-националистический путч.

- И что это будет означать?

- Первым делом всех евреев посадят в концлагеря. Моей первой реакцией на такое заявление была тревога, затем скептицизм… [Но] хотя в сегодняшнем хаосе российской политики очень трудно отличить объективные условия отличного впечатления, у каждого еврея, с которым я разговаривал на эту тему в Москве, было такое же тревожное, пусть и не столь артикулированное предчувствие беды”. В политическом смысле опасения московских собеседников Питepa Бродского, я думаю, преувеличены. Они, однако, точно отражают психологическую реальность сегодняшней России. Предчувст-пие беды свойственно сейчас не только евреям, оно действительно

15 пронизывает страну. Что говорить о профессоре Волкове, если Егор Гайдар, исполнявший в 92-м обязанности премьерминистра России, год спустя признался в Вашингтоне, что 28 марта 1993-го, когда в российском парламенте голосовался импичмент президенту, он сам жил в предчувствии ареста?