201от мировой культуры и вынуждены были создать свой собственный маленький замкнутый “мир”, где идеи рождались, старились и умирали, так и не успев реализоваться, а гипотезы навсегда оставались непроверенными. Всю жизнь оберегали они в себе колеблющийся огонек “тайной внутренней свободы”, но до такой степени привыкли к эзопову языку, что он постепенно стал для них родным и единственным. И на свет постсоветского общества они вышли со страшными, незаживающими шрамами.
Лев Гумилев, хоть и был одним из сильнейших, разделил с ними все тяготы этого “катакомбного” существования - а заодно и все парадоксы их мышления.
Всю жизнь старался он держаться так далеко от политики, как мог. Он никогда не искал ссор с цензурой и при всяком удобном случае присягал “диалектическому материализму”. Более того, у нас нет ни малейших оснований сомневаться, что свою грандиозную гипотезу, претендующую на окончательное объяснение истории человечества, он искренне полагал марксистской. Ему случалось даже упрекать оппонентов в отступлениях от “исторического материализма”4, Маркс, говорил он, предвидел в своих ранних работах возникновение принципиально новой науки о мире, синтезирующей все старые учения о природе и человеке. В 1980-е Гумилев был уверен, что человечество — в его лице - “на пороге создания этой новой марксистской науки”5. В 1992 г. он умер в убеждении, что создал такую науку.
Патриотическая наука
Но это ничуть не мешало ему подчеркивать свою близость с самыми яростными противниками марксизма в русской политической мысли XX века — евразийцами6. “Меня называют евразийцем, и я от этого не отказываюсь… С основными историко-методологическими выводами евразийцев я согласен”7. Не смущала его и безусловная антизападная ориентация евразийцев, которая — после сильного, блестящего и вполне либерального начала в 1920-е годы — привела их в лагерь экстремистского национализма, а затем к вырождению в реакционную эмигрантскую секту.
Эта эволюция евразийства вовсе не была чем-то исключительным. Все русские антизападные движения, как бы либерально они ни начинали, проходили аналогичный путь вырождения. Я сам описал в “Русской идее” трагическую судьбу славянофилов8. Разница лишь в том, что “Русской идее”, чтобы из либерально-националистической теории трансформироваться в фашизм, понадобились три поколения, а евразийцы управились на протяжении двух десятилетий. Нам остается сейчас только гадать, как воспринимал это Гумилев. Но он и вообще умел без лицемерия и внутреннего раздвоения служить (а Лев Николаевич рассматривал свою работу как общественное служение) двум богам. Гумилев настаивал на строгой научности своей теории и пытался обосновать ее со всей доступной ему скрупулезностью. Я ученый, как бы говорит каждая страница его книг, и к политике - офи202
циальной или оппозиционной, западнической или “патриотической” - дух и смысл моего труда никакого отношения не имеют. И в то же время, ему не раз случалось, отражая атаки справа, доказывать безукоризненную патриотичность своей науки, значительно превосходящую “патриотичность” его национал-большевистских критиков.
Идет, например, речь об общепринятой в российской историографии концепции татаро-монгольского ига в России. Гумилев был ее яростным противником, события XIII-XV веков виделись ему в совершенно ином свете. Но от своих оппонентов-“западников” он просто пренебрежительно отмахивался: “мне не хочется спорить с невежественными интеллигентами, не выучившими ни истории, ни географии”9, хотя в их число входили практически все ведущие русские историки. Но вот “признание этой концепции историками национального направления” его возмущает. Это он находит “поистине странным”. Но что же именно так его удивляет? “Никак не пойму, почему люди патриотично настроенные обожают миф об “иге”, выдуманный… немцами и французами… Даже непонятно, как историки смеют утверждать, что их трактовка в данном случае патриотична?“10
И не резало ему, видно, ухо это словосочетание - “патриотическая трактовка”. Хотя если это научный подход, что же тогда назвать политическим?
Храм Новое поколение, вступившее в журнальные баталии при свете гласности, начало с того, что бесцеремонно вызвало к барьеру бывшее молчаливое большинство советской интеллигенции. “Нынешнее время требует от них эту взлелеянную во тьме реакции свободу духа - предъявить. И мы утыкаемся в роковой вопрос: была ли “тайная свобода”, есть ли что предъявлять, не превратятся ли эти золотые россыпи при свете дня в прах и золу?“11
Не знаю, как другие, но Лев Гумилев эту перчатку, брошенную Николаем Климонтовичем, поднял бы несомненно. Ему есть что “предъявить”. Его десять книг, его отважный штурм загадок мировой истории - это, если угодно, его храм, возведенный во тьме реакции и продолжающий привлекать верующих при свете дня. Загадки, которые он пытался разгадать, поистине грандиозны. В самом деле, кто и когда объяснил, почему, скажем, дикие и малочисленные кочевники-монголы вдруг ворвались на историческую сцену в XIII веке и ринулись покорять мир, громя по пути богатейшие и культурные цивилизации Китая, Средней Азии, Ближнего Востока и Киевской Руси? И только затем, чтобы несколько столетий спустя тихо сойти с этой сцены, словно их никогда там и не было. А другие кочевники - столь же внезапно возникшие из Аравийской пустыни и на протяжении столетия ставшие владыками полумира, вершителями судеб одной из самых процветающих цивилизаций в истории? Но и их фантастическое возвышение кончилось тем же. Как и монголы, они превратились в статистов этой истории. А гунны, появившиеся ниот203
куда и рассеявшиеся в никуда? А вечная загадка величия и падения Древнего Рима?
Откуда взлетели и куда закатились все эти исторические метеоры? И почему?
Не перечесть философов и историков, пытавшихся на протяжении столетий раскрыть эту тайну. Но и по сию пору нельзя сказать, что человечество эти загадки своего прошлого разгадало.
Гумилев, опираясь на свою устрашающую эрудицию, создал совершенно оригинальную теорию. Сама уже дерзость, сама грандиозность этого путешествия во времени, обнимающего 22 столетия (от VIII века до нашей эры), заслуживают высочайшего уважения.
Но для научного предприятия таких масштабов дерзости и оригинальности, увы, недостаточно.
Как хорошо знают все, причастные к науке, для того, чтобы открытие стало фактом, должен существовать способ его проверить. Оно должно быть логически непротиворечиво и универсально, т.е. способно объяснять все факты в области, которую оно затрагивает, а не только те, которым отдает предпочтение автор. Оно должно действовать всегда, а не только тогда, когда автор считает нужным. И так далее. Будем иметь это в виду, знакомясь с гипотезой Гумилева.
Гумилев начинает с терминов и самых общих соображений о “географической оболочке земли, в состав которой, наряду с литосферой, гидросферой, атмосферой, входит биосфера, частью которой является антропосфера, состоящая из этносов, возникающих и исчезающих в историческом времени”12. Гипотеза
Пока что ничего особенного тут нет. Термин “биосфера” - совокупность деятельности живых организмов - был введен в оборот еще в прошлом веке австрийским геологом Эдуардом Зюссом. Биосфера может воздействовать на жизненные процессы как геохимический фактор планетарного масштаба - эту гипотезу выдвинул в 1926 г. академик Владимир Вернадский. О причинах же исчезновения древних цивилизаций философы спорят еще со времен блаженного Августина.
Оригинальность гипотезы Гумилева - в том, что она связала эти два ряда явлений, никак, казалось бы, не связанных - геохимический с цивилизационным, природный с историческим. Это, собственно, и имел он в виду под созданной им универсальной марксистской наукой.
Для этого, правда, понадобилось ему одно небольшое, скажем так, допущение (недоброжелательный критик назвал бы его передер-гиванием). Под пером Гумилева геохимический фактор Вернадского как-то сам собою превращается в биохимическую энергию. С введением этого нового фактора невинная биосфера Зюсса вдруг трансформируется в гигантский генератор “избыточной биохимической энергии”13, в некое подобие небесного вулкана, время от времени
