Так и появилась либеральная многопартийная демократия. Мы уже читали, какие неисчислимые беды принесла она человечеству. Но теперь этой веревочке недолго осталось виться. Демократия обречена.

Хотите знать, почему? “Давно прошло время, когда западные демократии были динамичной силой, когда число стран, следовавших по этому пути, росло, да и другим они навязывали свои принципы. Теперь все наоборот… Сторонники ее обычно прибегают к аргументу, что как она ни плоха, остальные [политические системы] еще хуже. Такой аргумент вряд ли сможет вдохновить кого-либо на защиту этого строя. 200 лет назад так не говорили. Если же привлечь к сравнению античную демократию, то мы увидим, что она — недолговечная форма. 200 лет - это предельный срок ее жизни. Но как раз столько и существует многопартийная демократия в Западной Европе и в США. По всем признакам многопартийная западная система - уходящий общественный строй… предпринятая 200 лет назад попытка построить свободное общество на принципах народовластия [оказалась] неудачей”28. Поскольку Шафаревич обращается к неискушенному российскому читателю, в первую очередь к молодежи, которая делает лишь начальные робкие шаги на поприще этого “уходящего строя” и которую так еще легко запутать и запугать, придется нам сейчас, пусть вкратце, сопоставить сказанное с реальными фактами. Никто не может знать будущего, но настоящее все-таки знать необходимо.

Тезис первый: число демократических стран больше не растет.

Но если в 1790 г. в мире было три либеральнодемократических государства, а в 1900-м - тринадцать, то в 1990-м их было шестьдесят одно, не считая России и Украины. Только между 1975 и 1991 гг., т.е. за время, отделяющее первую редакцию “Русофобии” от второй, число демократических государств в мире удвоилось.

Тезис второй: демократия - уходящий общественный строй. Но если в конце XVIII века демократия была феноменом маргинальным, а в конце XIX — европейским, то в конце XX стала всемирным. Она представлена на всех континентах, включая Африку, не говоря уже об Азии. Если так выглядит уходящий общественный строй, то как должен выглядеть строй наступающий?

198

Тезис третий: со времен античности известно, что предельный срок жизни демократии - 200 лет. Корректно ли, однако, “привлекать к сравнению” античную демократию? В основе современной демократии, в отличие от античной, лежит принцип либерализма, т.е. фундаментальных прав человека, естественных и не отчуждаемых - ни указами правительства, ни голосованием большинства. В древних Афинах можно было приговорить к смерти Сократа, из них можно было изгнать Аристида - за то, что эти люди воспользовались своим правом свободы слова. В современном обществе это невозможно. В античном мире не существовало национального демократического государства, только города-государства, и ему, следовательно, неизвестен был принцип представительного правления, на котором основана современная демократия. Можно ли сравнить, скажем, индейскую пирогу с современной субмариной? Можно, наверное: обе —средства передвижения в водной стихии. Но правомерно ли будет заключение, что принципы их устройства и тем более продолжительность их жизни одинаковы?

Читатель, разумеется, уже давно понял, как может подвести профессора формула его характера: ненависть, умноженная на честолюбие и деленная на трусость. Но так подставиться…

Урок новейшей истории Почему, интересно, когда дело доходит до демократии, Игорь Ростиславович изменяет своей привычной манере? Мы же помним, как, рассуждая о евреях или о “нигилистической” цивилизации, он бросал вызов и тотчас бил отбой, наступал и отступал, говорил и недоговаривал, бормотал что-то невнятное, темнил. Но тут он тверд, как скала. Не отступает, не подстилает соломку - что он, мол, не против демократии вообще, но отвергает лишь отдельные ее разновидности. Как в первой, так и во второй редакции “Русофобии” его умозаключения звучат смертным приговором, не подлежащим ни обжалованию, ни смягчению.

Я не знаю, почему это происходит. Может быть, ненависть его к демократии так велика, что подавляет даже третью составляющую его характера. Или он делает особую ставку на этот тезис, думая, что так поднимет свой вес среди других разработчиков той объединительной идеологии, которой пытаются они “загипнотизировать” рвущихся к власти реваншистов, и свою ценность в глазах политических практиков оппозиции?

Но какими бы ни были мотивы, в этом месте его трактата я всегда мучительно недоумеваю: почему Шафаревич, при его-то любви к историческим параллелям, не думает о том, что он не первый? Ведь все уже было. Нацистские профессора в веймарской Германии, формировавшие реваншистскую идеологию для своих Стерлиговых и Баркашовых, так же утверждали, что западная демократия отжила свой век. И так же третировали ее как “духовную оккупацию” Запада, попирающую все то, что “органически выросло в течение

199

веков, все корни духовной жизни нации, ее религию, традиционное государственное устройство, нравственные принципы и уклад жизни”29. И борьбу с евреями так же объявляли основной задачей германской национальной мысли. И они преуспели. Они сумели убедить свой народ в правоте “германской идеи”. И к чему привела их победа? Встала новая “национальная” власть на защиту “корней духовной жизни нации” и ее “нравственных принципов”? Возблагодарил их Большой народ за очищение его земли от зловредного “малого народа”? Или с ужасом и отвращением вспоминает он этих провозвестников “национальной идеи”, принесших ему трагедию террора и войны, а затем и позорную капитуляцию и настоящую, а не мифическую “духовную”, оккупацию?

А в итоге, претерпев все страшные бедствия, которые навлекли на нее эти профессора, Германия все-таки приняла ту самую западную демократию, которую они, подобно Шафаревичу, проклинали и объявляли уходящим общественным строем. Так стоит ли игра свеч?

Глава девятая

“Этногенез” д-ра Гумилева Лев Николаевич Гумилев - уважаемое в России имя. Уважают его и “западники”, которых он, скажем мягко, недолюбливал, и “патриоты”, хотя многие из них и относились к нему с опаской. В западнической “Литературной газете” им восхищается петербургский писатель Гелий Прохоров: “Бог дал ему возможность самому изложить свою теорию… И она стала теперь общим достоянием и пьянит, побуждая думать теперь уже всю страну”1.

И в “патриотическом” “Нашем современнике” Андрей Писарев в беседе с мэтром был не менее почтителен: “Сегодня вы представляете единственную серьезную историческую школу в России”2.

И все-таки, мне кажется, роль, которую предстоит сыграть Гумилеву в общественном сознании России после смерти, неизмеримо более значительна, нежели та, которую играл он при жизни.

Сын знаменитого поэта “Серебряного века” Николая Гумилева, расстрелянного большевиками во время гражданской войны, и великой Анны Ахматовой, человек, проведший долгие годы в сталинских лагерях и сумевший после освобождения защитить две докторских диссертации, по истории и по географии, автор десяти книг, где он бросил вызов мировой науке, оспорил Арнольда Тойнби и Макса Вебера и предложил собственное объяснение загадок всемирной истории3, Лев Гумилев был одним из самых талантливых и, без сомнения, самым эрудированным представителем молчаливого большинства советской интеллигенции.

Как в двух словах описать этот слой, к которому принадлежал Гумилев? Эти люди с советским режимом не воевали. Но и лояльны были только внешне. “Ни мира, ни войны!” - этот девиз Троцкого времен Брестских переговоров 1918 г. стал для них принципиальной жизненной позицией. Вполне достойной позицией, позволявшей сохранить человеческое самоуважение в нечеловеческих условиях. По крайней мере, так им казалось. Заплатить за нее, однако, пришлось им очень дорого. Погребенные под глыбами вездесущей цензуры, они оказались отрезанными