третьим путем” Если посмотреть надело с этой стороны, легко понять, что выбора у них на самом деле никакого не было. Только в “патриотическом” движении могли эти люди найти идеологическую опору. И если они действительно к нему присоединились, то произойти это должно было давно, еще в брежневские времена6. Только оно открывало перед ними третий путь - между марксизмом и демократией. И только на этом пути можно было, с одной стороны, убрать с дороги осточертевшее ортодоксальное начальство, а с другой - оставить в целости ту иерархическую авторитарную структуру власти, в которой чувствовали они себя, как рыба в воде.

И не так уж много, могло им тогда казаться, для этого требовалось. Всего лишь убедить свое номенклатурное окружение, что в его собственных интересах возродить родной отечественный авторитаризм прежде, чем чуждая им демократическая идея овладеет массами. Что лучше “сверху” освободиться от антипатриотического марксизма, заодно с опостылевшим партийным руководством, нежели ждать подъема демократической волны “снизу”, которая всю систему просто разнесет. Если и была в такой операции сложность - могли они тогда думать

- то скорее идеологическая, пропагандистская, то есть как раз по их части. Так вывернуть, перекрасить, переодеть отечественную 168

авторитарную традицию, чтобы она стала казаться воплощением “исгинно русской” демократии и гуманизма. Чтобы царская автократия выглядела отныне не глухой бюрократической казармой, какой увековечила ее классическая русская литература, но светлым прибежищем свободы и высокого патриотизма. Конечно, спорить с русскими классиками было трудновато. С Герценом, например, который однажды описал императорский двор как корабль, плывущий по поверхности океана и никак не связанный с обитателями глубин, за исключением того, что он их пожирал. Ну как, скажите, выдать такую картинку за списанный с натуры портрет отечественной демократии?

Но наши начинающие националбольшевики бесстрашно принялись за дело, полные энтузиазма - и, разумеется, презрения к собственному народу, глубоко одурачивать который им было не впервой. А вот политическую сложность, которая их подстерегала, они, кажется, недооценили.

Не успев встать на ноги, национал-большевизм встретил жесткое сопротивление сверху. Партийное начальство чувствовало себя вполне уютно со своим “социалистическим выбором”. И никаких посягательств на него не допускало. Как запоздало жалуется Стерлигов, “за симпатии к идеям третьего пути расстреливали, сажали в лагеря, исключали из партии, снимали с работы”7. И снизу пошло сопротивление. Те, кого этот бывший высокопоставленный жандарм сам же в эти лагеря сажал, вся ненавистная ему не меньше, чем начальство, либеральная интеллигенция, ни о каком “третьем пути” слушать не хотела и продолжала верить, что, как провидчески писал столетие назад Герцен, “без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте”8. Этого двойного сопротивления новоявленным националбольшевикам было не одолеть. Брежневская, а затем и горбачевская система их отторгла. Единственным утешением, которое у них оставалось, было сказать жене, друзьям и самим себе, что их совесть чиста. Не они предали родную партию, а она предала их-и родину. Так что циник, подозревающий их, коммунистов с большим партийным стажем, в беспринципном оппортунизме, был бы неправ, Оппортунистами они как раз были высоко принципиальными. И “красно-белыми” стали задолго до того, как это оказалось модно и безопасно. У Стерлигова и у Зюганова был, в отличие от “патриотов”, большой политический и административный опыт. Они достаточно пошатались по коридорам власти. И большевистская закалка, как бы ни хотелось им от нее откреститься, тоже в них сильна. Не нужно было объяснять им, что выработка

Тех же щей, да пожиже влей

единой идеологической платформы “непримиримой оппозиции” потребует времени. Власть же надо было брать немедленно, покуда она, как им казалось, валяется под ногами. Потому-то и поторопились они провозгласить “стратегический союз”. Чисто по-ленински объяснил это поспешное решение Зюганов: “Мы обязаны отложить идейные разногласия на потом и прежде всего добиться избрания правительства народного доверия”9. Другими словами, берите власть, пока не поздно, и “только потом решайте все остальные вопросы”10, Многих интеллигентных “патриотов” шокировала такая откровенная беспринципность. Им все-таки нужно было хотя бы для самих себя 169

прояснить позиции. Во имя чего брать власть? И что с ней делать, когда мы ее возьмем? Никакого “потом”, справедливо опасались они, не будет. Первые же политические декреты определят курс новой власти, а далее любое отступление от него будет чревато такой дракой между “красными” и “белыми”, не говоря уже о “коричневых”, внутри нового правительства, которая неминуемо обернется самоубийством и для него, и вообще для страны. Так что не одному Константинову хотелось считать коалицию исключительно тактической и временной .

Можно себе представить, как раздражало лидеров это интеллигентское чистоплюйство, однако они старались сохранять терпение. “Слов нет, нам следует говорить о стратегических разногласиях внутри оппозиции, но не следует, придя к власти, торопиться их решать, - мягко поучал Стерлигов. — Если у нас есть согласие о первоочередных мерах, мы в первую очередь и должны ими заняться и, стало быть, вне зависимости от партийных пристрастий, должны на определенное время законсервировать те социальные институты, которые немедленно докажут свою жизнеспособность”11.

Логика у национал-большевиков, что в брежневские, что в послеав-густовские времена, была одна: спихнуть начальство и занять его место. А “социальные институты” —другими словами, систему, в которой они знали все ходы и выходы - трогать совершенно необязательно

Но нельзя же вождям открыто признаваться, что они планируют новую перестройку “под себя”! Под их своекорыстную логику было подведено хитрое идейное обоснование. “Ни сейчас, ни в ближайшие годы Россия не в состоянии выбрать модель ее будущего государственного и экономического устройства. Семьдесят лет ей вдалбливали интернационалистские коммунистические ценности, а теперь вот уже семь лет насаждают в ней космополитические демократические идеалы. Наше общество засорено чуждыми ему понятиями и представлениями, и потому никакие референдумы истинных интересов народа не выявят”.

И вывод: “Любые радикальные реформы в переходный период необходимо запретить”12.

Если читателю эти глубокомысленные рассуждения кажутся хотя бы отчасти резонными, то пусть он перенесется мысленно в послевоенную, еще не успевшую прийти в себя Германию. Впрочем, нет, Германия - слишком “западная” страна для нашего сравнения. Возьмем лучше разбомбленную Японию1945-1948 гг. — ничего “восточное” просто не бывает. И вот раздается требование запретить любые радикальные реформы и законсервировать старую систему, которая привела ее к тотальному поражению. Японскому народу, видите ли, две тысячи лет “вдалбливали” изоляционистские и милитаристские ценности, а теперь вот уже три года насаждают в нем вообще неизвестно что! Разве даже нам, вчуже, не ясно, что в этом случае Япония никогда не стала бы той страной, какой знаем мы ее сегодня? Разве не очевидно, что если и были в Японии и уж тем более в Германии политики, выступавшие с подобными проектами, то даже имена их давно забыты? Общественное мнение отвергло их сразу, сочтя либо безумцами, либо карьеристами, ослепленными жаждой власти. А таких людей нигде, кроме России, никто не принимает всерьез… Переходный период с сохранением важнейших элементов систе

470

мы, сковавшей страну по рукам и ногам, и без “радикальных реформ”, развязывающих эти путы - это что-то вроде жареного льда. Выполните эти условия национал-большевизма - и система, покачавшись недолго, просто вернется туда, где была. Только на месте Андропова окажется какойнибудь Стерлигов, а на месте Брежнева —