С младых ногтей он страдал, чувствуя себя “периферийным русским”, одним из тех, кого превратили в квалифицированную обслугу “коренных наций”, сосредоточивших в своих руках землю, ее продукцию, распределительные функции и власть59. И с детства в нем рос протест против того, что “на земле хозяйничает казах, азербайджанец, грузин… а русского, фактом своего рождения отринутого от обладания землей, в любой момент могут сдвинуть с насиженного места ветры вражды”. Русских в национальных республиках он называет “гастарбайтеры”60.

Я знаю многих русских, родившихся в республиках СССР, моя жени выросла на Кавказе, я сам провел детство в Средней Азии, но никогда не встречал, по крайней мере, во времена, описываемые Жириновским, такой обнаженной остроты имперского мироощущения.

Детские обиды не забылись, они стали основой его мироощущения, а затем и политической философии. И когда говорит он сегодня, что Казахстан должен “вернуться в Россию на правах губернии”, означает это лишь одно: в той империи, которую он намерен воссоздать, гражданами второго сорта будут казахи. Русские будут в ней хозяевами. И то же самое имеет он в виду, излагая свой взгляд на боснийских мусульман и их право на национальное самоопределение (Словения, январь 1994 г.): “А кто такие эти мусульмане? Я их в упор не вижу. Пусть будут Великая Хорватия и Великая Сербия”61.

Так и Гитлер уже в отрочестве содрогался от мысли, что “в несчастном союзе молодой германской империи с австрийским государственным призраком заложен зародыш мировой войны и будущего краха”62. Правда, он вовсе не считал австрийцев нацией. Для него это была лишь искусственно отделенная от молодой империи часть ее народа. Совсем иное дело - Казахстан, другая, по существу, страна, населенная другим народом. Жириновский же считает его исконной частью России, на том основании, что в прошлом веке территория эта была завоевана и колонизована царской армией - и оказалась частью империи. Его, Владимира Вольфовича, родной империи, которой на этом же основании принадлежат и Финляндия, и Польша, и даже Аляска, и уж тем более Прибалтика.

В последующие годы не произошло ничего, что могло бы смягчить

131

юношескую фрустрацию. В надежде “выпрыгнуть за пределы уготованного ему социального статуса”, прорваться в политику, Жириновский приехал в Москву. Где же, как не в сердце его империи, мог он этого добиться?

Стоял год 1964-й, год свержения Хрущева, начала эры политической стагнации. Для Жириновского, однако, этот год принес единственную, пожалуй, в его жизни - до участия в президентских выборах - грандиозную удачу. Он попал (как впоследствии выяснилось, случайно) в привилегированный Институт восточных языков Московского университета. Но и здесь оказался он одинок. Элитарные институты были в те времена оккупированы московской “золотой молодежью”. Естественно, что “выходец из бедной семьи, обитавший в общежитии, кое-как сводивший концы с концами благодаря скромным переводам от матери, не мог рассчитывать на то, чтобы подружиться с бонвиванами”63.

На четвертом курсе произошло событие, о котором Жириновский рассказывает так туманно, что без расшифровки и не понять. Элитарные институты, в особенности готовившие специалистов для работы за рубежом, были не только заповедниками бонвиванов, но и кузницей кадров для КГБ. За одинокими малообеспеченными провинциалами, как Жириновский, охотились специально. Их можно было завербовать за небольшую прибавку к стипендии, не говоря уже об обещании прописки и жилья в Москве, на которое они покупались практически все. К невоздержанным же на язык применялись еще более простые методы.

Сам Жириновский сообщает следующее: “Уже в январе 68-го года - первый политический удар. Мне не утверждают характеристику для поездки переводчиком на один месяц со спортивной делегацией в Турцию - как политически неблагонадежному”64. Удар действительно сильнейший, и последствия он должен был иметь катастрофические: как минимум - исключение из университета, но еще вероятнее - арест. С “политически неблагонадежными” в СССР никогда не церемонились.

С Жириновским же, судя по его собственным словам, произошло нечто совершенно невероятное. “Я приложил максимум усилий, чтобы мне все-таки утвердили характеристику. В апреле 1969 г. я впервые поехал в капиталистическую страну”65. Что же это были за такие чудодейственные усилия? И где, интересно, он их прикладывал? Любому, кто хоть скольконибудь знаком с обстановкой в Московском университете (я сам закончил его в 1953-м), абсолютно ясно, что произошло. Парня завербовали. И в Турцию он поехал уже в этом качестве. Первый блин оказался комом. В Турции с Жириновским произошли какието загадочные неприятности, ему даже пришлось посидеть в тюрьме (чего он, как сразу догадывается читатель, до сих пор не простил туркам). Но все материалы, связанные с этим приключением, почему-то исчезли из его личного дела. Там не осталось ни характеристики, добытой такой дорогой ценой, ни объяснительной записки, которую полагалось написать по возвращении. Вообще ничего, пусто. Ясно, что искать эти материалы нужно не в университетском архиве, а в той организации, которая его в “капиталистическую страну” посылала.

132

Карьера оборвалась, не успев начаться. Для турок Владимир Вольфович стал нежелательным иностранцем. Он не мог туда ездить, а значит не мог и работать по специальности - ни в системе МИДа, ни КГБ, который пустил его в “свободное плавание”, как это тогда называлось, т.е. временно потерял к нему интерес. “Опять не повезло. Постоянно какието удары судьбы, постоянно”, — комментирует Владимир Вольфович66. Он еще пытался как-то барахтаться, поступил на работу в Комитет защиты мира, окончил вечернее отделение юридического факультета МГУ. Но все это никуда не вело. Прорыв в политику не состоялся. Как пишет его официальный биограф, “тусклая бескрылая жизнь тянулась десятилетиями”67.

И он, похоже, с этим смирился. “Долгие годы, - повествует тот же источник, - он обретается на амплуа юрисконсульта издательства “Мир”. К сорокалетнему рубежу подходит без какихлибо достижений - ни дачи, ни машины сносной… Если б не перемены, начавшиеся после 1985 г., Жириновскому, как и миллионам подобных ему средних интеллигентов, была уготована незавидная судьба, а венцом жизненного пути оказалась бы стодвадцатирублевая пенсия плюс огородный участок размером в шесть соток”68.

Но не было бы этих неудач - не было бы, наверное, и Жириновского-лидера.

До сих пор многим кажется неправдоподобным - как это из тусклого, ничем не примечательного сорокалетнего чиновника мог вдруг вылупиться самый популярный оппозиционный политик страны? Но после знакомства с его биографией многое проясняется. Всю жизнь человек копил в себе горечь нереализованных амбиций. От полного обид и унижений детства до рухнувших надежд на карьеру и “бескрылой жизни”, из которой для него не было выхода, — все это привело его в состояние сплошной, наглухо закупоренной фрустрации. При Брежневе на ;кот товар не было спроса. Перестройка создала для него рынок.

“Мое - мое и твое

- тоже мое”

Разумеется, брежневский режим заставил фрустрировать все население империи, и в особенности - интеллигенцию. Однако страдания Жириновского не были похожи на переживания большинства интеллигентов. Те не могли смириться с несвободой, с полицейским режимом, с однопартийной диктатурой и преступлениями партии. Империю они воспринимали как одно их самых отвратительных проявлений этой диктатуры.

У Жириновского же с годами выработался особый, не свойственный этому большинству взгляд на советскую империю. Прежде всего, ого ненависть к ней была не гражданственной, а личной: это империя обрекла его на прозябание, отняла перспективу, разбила все честолюбивые мечты. И наложилась эта глубоко личная обида на еще бо-пее ранние переживания, на связанное с обстоятельствами детства чувство национальной ущемленности. Поэтому его ненависть относилась не к империи как таковой, но лишь к ее мистифицированной советской форме, когда “коренные нации” забывают свое место, а русские перестают быть хозяевами на собственной земле. 133