людям - на некую абстракцию. Не существует ведь даже общепринятого определения - что такое нация. Потому, возможно, и подвержена эта эмоция самым противоестественным психологическим соединениям и деформациям.

Подобно родительской любви, настоящий патриотизм - переживание глубоко интимное и самодостаточное. Оно не кричит о себе со всех колоколен и тем более не требует признания. В самом деле, любишь—ну и люби, чем же тут хвалиться? Поэтому странным и настораживающим должно казаться уже само стремление выставить это переживание напоказ, тем более - сделать его знаком своей особой доблести. Публичность, превращение священного чувства в средство самоутверждения - первый шаг к переходу с первой на вторую ступеньку “лестницы Соловьева”.

Человек ограничен во многих своих проявлениях. Он не может дать волю самодовольству, он вынужден маскировать свою агрессивность. Если он будет кричать: я лучше всех, я самый великий, все другие в подметки мне не годятся, - его, чего доброго, сведут к психиатру. Если пригрозит убийством — пожалуются в милицию. Но стоит ему заговорить от имени нации, как все чудесным образом меняется. Можно делать себе любые комплименты, на какие только хватит фантазии. Можно угрожать расправой другим народам. И можно присвоить себе право контроля, обвиняя всех, кто не хочет заниматься тем же самым, в измене родине, пособничестве его врагам, а то и в принадлежности к какому-нибудь подрывному “малому народу”, что спит и видит, как бы подороже продать отечество. Недаром Август Бебель назвал в свое время патриотизм “последним прибежищем негодяев”.

Публичный агрессивный “патриотизм” - зародыш фашизма - абсурден с позиции элементарного здравого смысла. Если, допустим, ваша мама тяжело заболела, вы станете упрекать в этом врача (за то, что не предупредил), или себя (что не уберегли), или в крайнем случае

- погоду. Но вам и в голову не придет обвинять в маминой болезни соседей, подозревать их в тайном заговоре с целью уложить ее в постель, а тем более уморить. Но зато это типичный ход мысли любого профессионального “патриота”: любое несчастье родины приписать проискам иноземных злоумышленников и их внутренних агентов. Достаточно услышать, что человек свободно говорит по-английски, чтобы сразу заподозрить его в предательстве. Думаете, я преувеличиваю? Но вспомните, Веденкин проболтался сам, что в таких случаях первым делом он спрашивает себя: “Так кому они служат? На кого работают?” Конечно, в устах бригаденфюрера СС, обслуживающего международный фашистский капитал, это звучит особенно пикантно. Но и независимо от этой подробности получается черт знает что. Выходит, что только необразованные, не владеющие иностранными языками люди могут быть верны родине? Но как и любая психическая патология, “национальное самодовольство” не видит и не слышит себя со стороны.

106

Мало кто знает, что однажды Россия уже проходила лестницу Соловьева, все четыре ступеньки - от профанации патриотизма, через “национальное самодовольство” и “национальное самообожание” к национальной катастрофе. Случилось это четыре столетия назад, и провел ее по этому страшному пути царь Иван IV, известный больше как Грозный царь. Обычно он ассоциируется с крайней жестокостью и деспотизмом. А вот то, что роднит его с нашими крикливыми “патриотами”, известно гораздо меньше.

“Никоторое государство

нам высоко не бывало…”

Происходило все на фоне четвертьвековой Ливонской войны (1558-81 гг.) Как было в те времена заведено, все монархи именовали друг друга “братьями”. И вот находим мы в самом начале войны, в 1558 г., в дипломатической ноте датскому королю странное замечание, что не к лицу ему “такого православного царя и всея Руси самодержца называти братом”. Дания, между прочим, была тогда великой державой и дозарезу нужна была Москве в качестве союзницы. И вдруг такой афронт. Два года спустя точно то же самое отписано было и королю Швеции. Не может, мол, великий государь терпеть такое панибратство со стороны какого-то шведа, “если нам только цесарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом называтися невозможно”. Швеция, естественно, оскорбилась, вмешалась в войну на стороне антирусской коалиции и отняла у Москвы Балтийское побережье. То самое, что пришлось впоследствии Петру с такими трудами отвоевывать обратно. Но если в 1560-м еще признавалось, что помимо цесаря римского существуют в мире еще и какието “иные великие государи”, которым называть нас братом дозволено, то еще через десять лет оказалось, что это чистая фикция, потому что число сократилось до двух: того же цесаря римского, да еще турецкого султана, которые “во всех королевствах першие государи”.

В 1572-м, однако, в послании Грозного полякам в связи с притязаниями его сына на польский престол содержится уже прозрачный намек, что и самому цесарю в кругу “перших государей” не место: “Знаем, что цесарь и французский король присылали к вам, но нам это не в пример, потому что, кроме нас да турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет, потому и выпрашивают они себе почести. А мы от государства господари, начавши от Августа кесаря из начала веков”. В ответ теперь уже и поляки присоединились к антирусской коалиции и отняли у Москвы сто ливонских городов, да еще и пять русских впридачу. На исходе 70-х султан турецкий остался единственным, кому дозволялось с нами брататься, но и то небезоговорочно, ибо уже в силу своего басурманства он никак не мог быть причастен к “началу веков” и Августу кесарю. А уж о прочей коронованной мелкоте, вроде королевы английской Елизаветы, которая “как есть пошлая девица”, 107

и толковать было нечего, коль мы, оказывается, уже и Августу кесарю теперь не уступим.

Я нисколько не утрирую. Именно таким языком заговорили вдруг московские дипломаты в конце жизни Грозного царя, на пороге катастрофы: “Хотя бы и Рим старой и Рим новой, царствующий град Византия, начали прикладываться к государю нашему, как мочно под которого из них поступится?” И чем меньше это величание подтверждалось жизнью, чем более безнадежным становилось положение обессилевшей страны, тем круче заносило Ивана. И уже перед лицом капитуляции, в 1581-м, утверждал он, что “Божиим милосердием никоторое государство нам высоко не бывало”. Узнаете язык Баркашова?

Сделав все необходимые поправки - на стиль средневекового мышления, на ментальность самодержца, отождествлявшего страну со своей персоной, - мы четко увидим все четыре ступеньки. Превращение гордости в спесь, затем - в манию величия; самоослепление, утрата чувства реальности…

И неизбежный финал: неслыханный разгром, небывалое унижение, национальная катастрофа, от которой не оправилась Россия и столетие спустя…

Похоже, что ужас, в который Алексей Веденкин поверг московских наблюдателей и самого своего интервьюера угрозой “собственными руками” застрелить Ковалева и Юшенкова (остальную сотню тысяч изменников родины расстреляют - конечно, “под аплодисменты народа”

- другие) отвлек их от других замечательных подробностей этого выступления. А ведь румяный бригаденфюрер сообщил нам массу интересного.

Кто заказывает музыку?

Он, например, особо подчеркнул, что расправа состоится, когда “мы” придем к власти. Олег Вакуловский даже не переспросил, кто это - “мы”? А разве не в этом вся соль?

Очевидно же, что речь шла не о Баркашове. Так Веденкин и сказал: “мы” поддержим Баркашова только в случае, если “он попрет”. А если “попрет” Жириновский, “мы” поддержим его. Стало быть, и к Жириновскому “мы” не относится. Кто-то совсем другой, выходит, дергает за ниточки не только бригаденфюрера, но и вождей куда более крупного калибра. Так кто же он все-таки, этот кукловод, чью особу представлял Веденкин на Российском телевидении?

Растворилось бесследно в эфире и не менее интригующее заявление, даром что было повторено дважды - что Гитлер начал расправляться со своими врагами лишь через шесть лет после прихода к власти. И опять Вакуловский выпустил собеседника сухим из воды. Какие, помилуйте, шесть лет, если уже на протяжении первых месяцев после прихода к власти Гитлер расправился с оппозицией внутри страны полностью? Пресса была очищена от всех нелояльных нацизму, евреи лишены гражданских прав, коммунисты и социал-демократы отправлены в концлагеря. Последними, от кого избавились