Оказалось, что путчи и мятежи, на которые он до того делал ставку, лишь консолидировали режим. Зато психологическая война размягчала его броню, обнажая в ней роковые трещины. Оказалось, короче говоря, что внутри самого режима было вполне достаточно элементов, высоко чувствительных к главным мотивам фашистской пропаганды - националистической истерии и враждебности к Западу. На протяжении еще пяти лет после этого, между 1924 и 29-м, нацисты попрежнему оставались силой скорее маргинальной (12 депутатов в Рейхстаге в 1928 г. против 54 коммунистов и 153 социал-демократов). Но решающих успехов добились они в этот период вовсе не на выборах. И вовсе не массы стали на самом деле первой жертвой их тотального психологического нажима. Наименьшую устойчивость проявила политическая элита. Именно в недрах президентской администрации, когда массы еще колебались, выросла влиятельная группа “патриотических” советников, склонных к силовому решению политических конфликтов и готовых сотрудничать с “непримиримыми”. А теперь посмотрим, что происходит у нас. Российские “непримиримые” после расстрела их мятежа тоже полностью изменили свою стратегию. Путчи им больше ни к чему. Зачем штурмовать Белый дом и стрелять с крыш, консолидируя власти против себя, если можно размягчить режим изнутри и делать свое дело руками вновь обретенных союзников в коридорах власти? И чеченская война показала, как великолепно работает эта новая стратегия.

Фашизм вовсе не стал анахронизмом в России 1995 года. Наоборот, теперь-то он и начал превращаться из маргинального движения в реальную политическую силу. И если кому-то, чтобы убедиться в этом, недостаточно раскола в президентской администрации, кровавой этнической войны, смятения интеллигенции, - то я готов напомнить выступление бригаденфюрера СС Алексея Веденкина на российском телевидении в конце февраля. Много было толков о том, кому мы были обязаны этим спектаклем. В самом ли деле представлял Веденкин международный фашистский капитал, избравший ядерную Россию главным полигоном своей “консервативной революции”, или был подослан своими союзниками из президентской администрации? Об этом шло немало толков. Но какая разница? В любом случае публичный вызов, брошенный им, означает, что фашизм в России перешел в открытое политическое наступление. Ему уже

103

пора добиваться психологического разоружения государственной элиты, масс и интеллигенции.

Другой пример. В веймарской Германии стан “непримиримых” был расколот: “левые” (коммунисты) противостояли “правым” (фашистам). Эти же фланги есть и у российской оппозиции, но ее упорные попытки выступать против режима единым фронтом сглаживали во времена путчей и мятежей все противоречия.

Фаза психологической войны покончила с этой неразберихой. Оставаясь союзниками в борьбе против “западной” демократии, защищая по сути одну и ту же “патриотическую” платформу имперского реванша, “непримиримые” берут теперь режим в привычные веймарские клещи: “левые” (коммунисты) опять противостоят правым (фашистам). Но понимают ли “левые”, что они расчищают путь не себе, что их победа окажется всего лишь прологом к победе “правых”, к “консервативной” фашистской революции?

Несправедливо было бы утверждать, что московские либералы совсем не чувствуют коварства этого веймарского маневра. “Весна 45-го - конец фашизма. Весна 95-го - начало?” - горестно спрашивает Елена Ржевская в “ЛГ”. Но выглядит она в Москве 95-го скорее всего поручиком, шагающим не в ногу со всей ротой. “Куранты”, представляющие в этом случае либеральную роту, на ее отчаянный вопрос отвечают вопросом, который, по всей видимости, представляется им чисто риторическим: “Разве фашизм сегодня в России является опасностью No 1? Это скорее призрак, который может материализоваться или нет, а вот коммунисты явно перешли в наступление”. И уж если что действительно грозит бедой, то именно это. Если коммунисты вернутся в Кремль, то “экономические последствия будут просто катастрофическими, начнется ревизия приватизации, экспроприация экспроприаторов. И можно не сомневаться, что коммунисты быстро доканают нашу и так слабую экономику и ввергнут всех в нищету и разруху”. Вырванная из общеполитического контекста, эта удручающая картина выглядит даже слишком приукрашенной. Если, опираясь на голоса пенсионеров, коммунисты и впрямь каким-то чудом вернутся, нищетой и разрухой дело не ограничится. Разве “экспроприаторы” отдадут страну без боя? Десятки войн, куда страшнее чеченской, зальют ее кровью. Но главное - что потом? Кто придет на развалины? Кто всплывет на гребне новой антикоммунистической войны? Не демократов же позовут обратно!

Впрочем, когда нет полной картины, когда люди не понимают общего смысла происходящего, такое шараханье от одной “опасности No 1” к другой естественно и неизбежно. Между тем и деградация правящего режима, и раздвоение “непримиримых” свидетельствуют ведь об одном и том же: веймарская метафора обрастает в России плотью. Исчезают последние сомнения в ее реальности.

Фашизм на марше. Интеллигенция и впрямь утратила ориентиры, если он видится ей призраком, примерещившимся с перепугу.

А может быть, все еще проще - она не знает, что это такое? 104

Ничего невероятного в этом предположении я не вижу. У подавляющего большинства в России представления о фашизме почерпнуты не из собственного, а из чужого опыта, запечатленного в рассказах очевидцев, книгах и фильмах. И мало того, что этот опыт не пережит, не прочувствован лично - он связан лишь с одним историческим прецедентом, с его неповторимой конкретикой, и это, очевидно, затрудняет опознание. Остановите на улице десять человек, спросите: что такое фашизм?—и девять из десяти, скорее всего, ответят: фашизм - это Гитлер.

А в самом деле: что такое фашизм? Откуда он берется? Какие обличья может принимать? Разобраться в этом становится срочной и насущной, как хлеб, необходимостью.

Немногие знают в России, а на Западе так и вовсе не подозревают, что главный родовой признак фашизма назван был еще в прошлом веке замечательным русским философом Владимиром Соловьевым. Предложенная им формула, которую я называю “лестницей Соловьева”,

“Лестница Соловьева”

- открытие не менее значительное, чем периодическая таблица Менделеева. А по силе и смелости предвидения даже более поразительное.

Вот как выглядит эта формула: “Национальное самосознание

- национальное самодовольство - национальное самообожание — национальное самоуничтожение”. Начальные стадии этого перерождения Соловьев мог наблюдать изнутри. Он был славянофилом, он видел, как соскальзывают его единомышленники с первой на вторую ступеньку, и это заставило его покинуть их ряды. Переход от самодовольства к самообожанию еще не совершился, но знания человеческой природы в общем-то было достаточно, чтобы его предсказать. Но только гениальному провидцу мог открыться чудовищный потенциал национализма, явивший себя миру лишь два поколения спустя.

Однако, даже и теперь, через сто лет, когда каждому школьнику известна трагическая история Германии и Японии, “лестница Соловьева” не стала аксиомой. Массовое сознание сопротивляется, ему трудно связать воедино фашизм (или, на языке Соловьева, “национализм, доведенный до своего логического конца”) и патриотизм (национальное самосознание). Ведь признавая такую связь, мы как бы компрометируем любовь к отечеству - чувство высоко положительное, безоговорочно уважаемое, столь же естественное в современном человеке, как, скажем, любовь к родителям или к детям, и столь же необходимое для его нравственной полноценности. Но Соловьев и не покушался на высокий статус патриотизма среди других человеческих ценностей. Он лишь говорил о страшной опасности деградации, которую таит в себе сама природа этого чувства, направленного, в отличие от любви к близким - конкретным

105