Позвольте мне, читатель, снова воззвать к вашему воображению. Какой совет мог бы сейчас, в опасной стремнине постчеченской реальности, дать российским демократам международный политический форум, существуй он не только в моем проекте?
Прежде всего, наверное,— выработать четкую политику по отношению к президенту. В каком, например, случае имеет смысл присоединиться к коммунистам и требовать его отставки? Но только тут особо надо подумать, поскольку у коммунистов есть лидеры президентского калибра (тот же националбольшевик Зюганов или, скажем, Николай Рыжков), а у либералов их нету. И не будет, добавлю,— покуда не сумеют, с помощью западной интеллигенции, перейти в контратаку в психологической войне.
Если в Августе вел их к победе над одряхлевшим коммунизмом харизматический лидер и политик Божией милостью Борис Ельцин, то пять лет спустя у них все еще нет никого, хотя бы отдаленно сопоставимого с ним - ни по калибру, ни по политическому профессионализму, ни по способности защитить их от неизмеримо более могущественной “патриотической” партии реванша. Никого, то есть, кроме того же Ельцина. Как с грустью отмечает Анатолий Приставкин, “Президент шагнул в бездну. Парадокс в том, что он объективно нужен - нет у нас, увы, другого лидера”66. Но как перевести на язык политики это “объективно нужен”? Не прибавляют ясности и размышления Кондрашова: “Поддерживать такого Ельцина нельзя, оправдывать - тоже. Но не поддерживать, списать, как списали три года назад Горбачева, значит отдать российского президента окончательно в другой лагерь, в другую Россию”67. Вы что-нибудь поняли? Поддерживать нельзя и не поддерживать нельзя - какое-то сплошное “Казнить нельзя помиловать”. И уж полным туманом дышат рекомендации Любарского, выдержанные в стиле афанасьевского “сделай сам”: “Президент перестал быть гарантом Конституции и прав человека. Сегодня эта роль переходит к каждому из нас и мы должны с этим справиться”68.
Возможны, наверное, лишь два крайних случая, когда демократам пришлось бы покинуть президента: а) если бы он и впрямь трансформировался в российского Гинденбурга и б) если бы он перешел на сторону имперского национализма. Во всех же остальных ситуациях демократам полезнее оставить диссидентскую риторику и
100
больше заниматься собой, чем президентом. Укрепить в себе активный, боевой дух, готовить контрнаступление - вместо того, чтобы няньчить старые обиды. Пришла пора отвоевывать улицу у “патриотов” и политическую инициативу — у “клики”. Поскольку никакой международный форум без их поддержки работать не сможет, они должны будут использовать свой новый статус в глазах мира для того, чтобы убедить западные правительства руководствоваться теми же критериями. Это особенно важно потому, что в западных столицах после чеченской войны соблазн отречься от Ельцина или, по крайней мере, “давить” на него может оказаться непреодолимым. Конечно же, там просто не понимают характера Ельцина, которого такое “давление” лишь толкает в объятия “мафии”. Если принять за аксиому, что главная цель либеральной России состоит в трансформации веймарского сценария в боннский, то другой стратегии, наверное, и быть не может. Шок чеченской войны должен вырвать ее, наконец, из будничной суеты и заставить задуматься о будущем страны, которое, как это ни печально, всерьез занимает сегодня, кажется, только аналитиков непримиримой оппозиции.
Всего лишь две зимы прошло после октябрьского мятежа 93-го, а кажется — вечность. Так все вокруг изменилось. Но как изменилось, к лучшему или к худшему? Вот вопрос-тест, которым при желании читатель может испытать тех, с кем общается, на глубину понимания ситуации.
Через две зимы Зимою 92-93-го назревал и вот-вот должен был прорваться фашистский нарыв в России. Близилась к своему логическому завершению фаза путчей и мятежей, с которой фашизм в имперской державе всегда начинает свой марш к власти. Не всем это было понятно. На авансцене суетились совсем другие персонажи, и суета их вполне могла представляться зрителям “конституционным конфликтом между ветвями власти”. И вовсе не фашисты произносили “патриотические” речи с парламентской трибуны, а бывшие демократы-“перебежчики”, вроде Бабурина, Астафьева или Аксючица. Но драться в осажденный Белый дом должны были прийти - и пришли - мальчики Баркашова. И власть в нем де факто должны были взять - и взяли - черные генералы, как Ачалов со своим заместителем, бригаденфюрером СС Алексеем Веденкиным. Интеллигентная Москва в ту зиму инстинктивно чувствовала приближение страшной опасности. Ее подсознательную тревогу и окрестил тогда Выжутович “либеральным испугом”. Но сравнивать ситуацию с 1933-м в веймарской Германии, как я уже говорил, было еще рано.
По веймарской хронологии наступал тогда в Москве всего лишь 1923 год, и фашистское восстание, аналогичное тому, что заверши
101
ло “горячую фазу” в Германии, было точно так же обречено и в России. Ибо покуда не сломан в массовом сознании барьер отвращения к “патриотической” диктатуре - последняя линия обороны скомпрометированного прото-демократического режима, - покуда публика не окончательно запутана и разоружена психологически, фашизму ничего не светит. Так было в Берлине, и так было в Москве. После 1923 года Германия, как могло показаться, вступила в полосу стабилизации. Политические барометры перестали показывать шторм. Но на самом деле это просто была новая фаза психологической войны, более длительная и тягучая - фаза промывания мозгов, в ходе которой массовое отвращение к фашизму постепенно сменялось привычкой, а затем и сочувствием. Фашистские претензии на власть в стране малопомалу переставали казаться смехотворными, фашистская фразеология перебиралась потихоньку с подмостков сатирических шоу на страницы либеральной прессы. Последний психологический барьер становился все слабее и наконец был сломлен.
Нечто похожее, как видно, происходило и в России между двумя зимами.
Канули в историческое небытие и Фронт национального спасения, и волновавшее публику “охвостье” первого российского парламента вместе с тогдашним громовержцем Хасбулатовым, затерявшимся впоследствии в лабиринтах провинциальной чеченской политики. Музейными экспонатами стали казаться и транзитный президент Руцкой, и министр обороны транзитного фашистского правительства Ачалов. Однако, уходя с исторической авансцены, они, похоже, захватили с собой и “либеральный испуг” перед фашизмом.
Ну вот вам пример. В конце февраля 95-го появился, наконец, запоздалый президентский указ о борьбе с фашизмом. И что же? Как восприняла его либеральная публика? Как остывший суп, анахронизм, пережиток каких-то давно ушедших времен, выстрел по исчезнувшей мишени. А многие так и вовсе заподозрили президентскую администрацию в неуклюжей попытке отвлечь внимание страны от кошмарного ляпа ее чеченской политики. Какой там, извините за выражение, фашизм, когда вовсе не Баркашов с Жириновским, а сама президентская рать давит Чечню? Я своими ушами слышал, как один всеми - и мною - уважаемый либерал спрашивал: а не фашизм ли - бомбить беззащитных жителей Грозного?
Одним словом, то, что представлялось несомненным, когда с крыш московских домов стреляли снайперы, расплылось сегодня, затуманилось и стало казаться вроде бы несуществующим. Я тут все пытаюсь напомнить московской публике трагический опыт Веймарской республики, пережитый два поколения назад. А она уже, оказывается, успела позабыть свой собственный опыт, потрясший ее лишь двумя зимами раньше.
Я историк, я никого не стараюсь испугать, я лишь сравниваю факты, тенденции, вехи. И ясно вижу, что ситуация в России к 95-му стала куда серьезней, нежели была в 93-м.
102
Как было в Германии? Вспомним. До того, как страшный нарыв “патриотического” возбуждения прорвался в 1923 году незрелым фашистским мятежом в Мюнхене (где, как и в Москве, закончился он расстрелом мятежников), смертельная угроза режиму сосредоточена была вовне, в среде “непримиримых”. А начиная с 24-го (у нас ему соответствует 94-й) “непримиримые” полностью изменили стратегию. И как ни странно, лишь когда фронтальный натиск на республику сменился позиционной психологической войной, и впрямь начал германский фашизм превращаться из либерального пугала в реальную политическую силу.
