торжеством и тем более не завершением. Как и должно было случиться, явилось после нее на свет нечто странное и двуликое, временное, транзитное, если угодно. Есть свободная пресса, но нет независимого суда. Есть частная собственность, но нет институтов, обеспечивающих ее адекватное функционирование. Есть парламент, но возможности всерьез контролировать исполнительную власть у него нет. Есть почти демократическая конституция, но нет аутентично демократического правящего слоя. Есть множество политических партий, но ни одна из них (кроме разве что уходящей корнями в старый режим коммунистической) не имеет устойчивой социальной базы. И самое важное отличие от стабильных демократий: переходный режим находится под огнем оппозиции непримиримой, т. е. оспаривающей не те или иные детали демократического порядка, но само его существование. Короче, политическая реальность, в которой назначено действовать либеральной оппозиции в России, — это пока лишь строительный материал. Глина, из которой можно вылепить демократию. Не больше того. Но и не меньше. На глину не обижаются, она этого все равно не поймет. Ее не ревнуют и не обвиняют в ренегатстве. Пригодна она лишь для того, чтобы с нею работать. Затем и нужна политическая школа: она учит, как это делается.

Похоже, в этой абстрактной на вид словесной путанице и коренится драма либеральной оппозиции, подменяющей политическое действие бесплодной риторикой. В угаре критического красноречия она даже не замечает, как опасно ее обличения сливаются с оголтелой антидемократической фразеологией правых. Задолго до Буртина, назвавшего свою гневную статью “Чужая власть”, точно то же выражение употребил в “Дне” фюрер Русского союза Юрий Липатников. И это сходство, увы, идет гораздо дальше языковых совпадений. Афанасьев, например, возмущается, что режим “предлагает нам набор неких клочкообразных решений в опоре на рекомендации Международного валютного фонда и Европейского банка реконструкции и развития, словно забыв о том, что в этих организациях сидят вовсе не филантропы”37. Как это понимать? Можно ругать западные финансовые организации за многое: за консерватизм, за политическое невежество, за бюрократическую спесь. Но упрекать их в корыстности - разве не было это до сих пор исключительным доменом правых? Афанасьев, однако, идет дальше, неожиданно соглашаясь с центральным тезисом непримиримых: “Приходится констатировать, что в шуме “патриотов” о перспективе превращения России в сырьевой и мускульный придаток мирового рынка больше правды, чем нам хотелось бы”38. Конечно, не решается он, в отличие от “патриотов”, выговорить вслух, кто же именно “превращает Россию в придаток”. Но кто же еще может стоять за этим умолчанием, как не дежурный злодей “патриотической” пропаганды - алчный и озабоченный лишь собственной выгодой Запад?

83

Вот мы и приехали. В яростном своем неприятии гадкого утенка даже интеллектуальная элита России - законные наследники ее великой либеральной традиции, ее западники - оказываются вдруг “в одной лодке с “патриотами”. Как могло это случиться? Моральный

потенциал Запада

Похоже, что ориентация на “сделай сам” (в политическом словаре она и называется изоляционизмом) подчинила их своей коварной логике. А подчинившись, забыли они среди прочего, что Запад - это не только стремление и умение делать деньги, но еще и убежище морального идеализма. Никто из наблюдавших хоть однажды мощные взрывы этого идеализма во времена естественных катастроф и общего горя не посмеет в этом усомниться. Достаточно вспомнить хоть некоторые из знаменитых бунтов западной интеллигенции - против фашизма в республиканской Испании в 30-е, против расового и гражданского неравноправия в Америке в 60-е, против вьетнамской войны в 70-е, против апартеида в ЮАР в 80-е, против сербских этнических чисток в Боснии в 90-е. Десятилетие за десятилетием оказывалось, что вполне благополучные граждане свободного мира способны бескорыстно подняться и пойти умирать за свободу и справедливость - и дома, и за океаном.

Нет, неправда, что западная интеллигенция вдруг оглохла или очерствела, что нет в ней сочувствия к страдающей России. Проблема в том, что она дезинформирована и

дезориентирована. Никто никогда не объяснил ей внятно и убедительно, насколько серьезна угроза русского фашизма, никто не позвал ее на помощь. Она элементарно необразованна в русских делах. Именно потому так пуста политика западных правительств, так поглощена строительством капитализма в России - вместо борьбы с русским фашизмом. Именно потому она так бюрократически безынициативна, бестактна и несерьезна.

Разумеется, этот рыночный идиотизм выгоден “патриотам”. Но почему не подняли на борьбу с ним западную интеллигенцию российские либералы? Почему не стал он толчком для их просветительной миссии? Кто, кроме них, способен информировать и ориентировать западную интеллигенцию, разбудить ее к действию, убедить, что демократическая трансформация ядерной сверхдержавы — это для нее не только вопрос личной безопасности, но и моральный императив? Я не утверждаю, что это просто. Я по собственному опыту знаю, как это невообразимо трудно. Все, что я говорю, можно свести к одному элементарному соображению: если верить истории XX века, другого способа спасти демократию в России не существует. И тем не менее российская либеральная элита даже попыток таких не сделала…

84

Американские скептики спрашивают меня: кого на Западе называете вы естественным союзником либеральной России? Кого, собственно, призвана она просвещать и будить? Это резонные вопросы. В американском издании этой книги я отвечаю на них так.

Что такое западная

интеллигенция? Не случайно, конечно, сам термин “интеллигенция” родился и все свои харизматические черты обрел в России. На протяжении столетий Россия была символом закрытого и угнетенного автократией общества. Чтобы выжить, ее моральный идеализм должен был сфокусироваться в специальной страте, в определенной группе интересов, если угодно. Только интерес этой группы был в действительности не ее собственный - но обездоленной нации, которую она представляла. И человечества тоже. Это, надо полагать, и обусловило национальное и общечеловеческое величие русской литературы. Интеллигенция в России стала как бы коллективной совестью народа. Открытые общества не нуждаются в такой специальной страте, способной защитить моральный идеализм в перманентной войне на два фронта - против угнетателей наверху и конформистского большинства внизу. Вот почему пламя этого идеализма рассеяно в демократическом обществе по всем его стратам. Рассеяно, но не угасло - хотя бы потому, что народы, позволившие ему угаснуть, гибнут. И вот почему я называю этим родовым русским именем “интеллигенция” хранителей этого пламени на Западе, будь они богатыми или бедными, принадлежи они к преуспевающим слоям или к непреуспевшим, называй они себя интеллектуалами, как во Франции, или либералами,как в Америке.

Короче, мой ответ американским читателям звучит примерно так: интеллигенция, о которой я говорю, - вы. Другими словами, западная интеллигенция - это все, кто живет не хлебом единым. Все, для кого неприятие угнетения на этой земле - и фашизма как самого омерзительного из его проявлений - чувство личное и требующее действия. Может быть, лучше других выразил это чувство бывший сенатор от штата Вермонт Роберт Стаффорд: “Америка восстала против рабства не потому, что сочла его невыгодным, мы запретили детский труд не из-за того, что овчинка не стоила выделки. Мы сделали это потому, что деньги

- не единственная ценность на земле, иногда они наименее важная ценность”39.

Добавим к этому лишь один пример. Разве не интеллигенты на Западе недавно вынудили - многолюдными и страстными демонстрациями - свои правительства и институты отозвать инвестиции из Южной Африки? Не из-за того, что деньги не приносили там прибыли - приносили, и еще какую! - но лишь потому, что чувствовали себя некомфортно на одной планете с такой мерзостью, как апартеид.