Такова, как я это вижу, главная политическая база России и ее демократии на Западе. Та самая, которую российская либеральная элита не сумела разглядеть, не говоря уже о том, чтобы поднять на великую борьбу против фашизма. 85

Чеченский экзамен

К “патриотической” травле гадкого утенка демократы присоединились не сразу. В 92-м критические залпы группы Афанасьева (к которой в 93-м примкнула группа Глеба Павловского) воспринимались публикой скорее как полемический перехлест, как “детская болезнь левизны”.

Действительный разрыв демократов с режимом наступил в связи с тяжелым поражением, которое потерпела либеральная бюрократия в ельцинском Совете безопасности (СБ) 7 декабря 1994-го. В этот день победило в нем большинство, немедленно окрещенное в либеральной прессе “партией войны” (варианты

- “мафия”, “клика”, “ближайшее окружение президента”). Как бы ни называли его, однако, победа его означала, что режим взял курс на силовое решение чеченского конфликта. На горизонте замаячила война.

Тут уже в дело вступила тяжелая диссидентская артиллерия, главные либеральные авторитеты страны, неколебимо до тех пор поддерживавшие Ельцина. Я говорю о членах Президентского совета Сергее Ковалеве и Елене Боннер, о знаменитых либеральных публицистах Отто Лацисе и Крониде Любарском, об НТВ и вообще о подавляющем большинстве либеральных средств массовой информации. Такую же позицию заняли и лидеры обеих крупных демократических фракций в парламенте Егор Гайдар и Григорий Явлинский. И, конечно же, в статье “Момент отчаяния для ельцинской клики” в “НьюЙорк Тайме” - Питер Реддавей, давно уже, как помнит читатель, превратившийся в штатного предвещателя Страшного суда для российской демократии.

Но если для Реддавея Чечня была лишь поводом для очередной истерики, то российские либералы действительно на этот раз патронов не жалели и пленных не брали: “Война в Чечне - война против России!” - под такой шапкой уже 9 декабря вышли проельцинские до того “Известия”40. “Партия войны объявляет войну России”,— вторила либеральная “ЛГ”41. “Власть реформаторов в России традиционно становится сначала властью ренегатов, а затем - дегенератов”,— резюмировала “Новая ежедневная”42.

Не менее примечателен, однако, был общий психологический фон, на котором происходил этот разрыв либеральной интеллигенции с Ельциным. Поворот к изоляционизму, на который лишь намекал Афанасьев, в конце 94-го стал декларироваться открыто, даже, если хотите, с гордостью. Бесхитростнее всех сделала это газета “Сегодня”, опубликовав перед самой чеченской войной своего рода редакционный манифест либерального изоляционизма.

“Закончился первый этап трансформации посткоммунистической России,— говорилось в нем,— начинается принципиально новый. Первый этап - курс на быструю вестернизацию, вхождение в Европу, абсолютно прозападная ориентация [был связан] с огромными надеждами на решающую западную помощь и западную солидарность со страной, сбросившей коммунизм, отпустившей на волю всех, добровольно и радостно капитулировавшей в холодной вой

86

не… Этот период закончился поражением и разочарованием. Поражением Запада, который полностью упустил возможность мягкой интеграции России в “западный мир” и поставил те политические силы, которые рассчитывали на западную перспективу, в положение заведомых политических аутсайдеров. Не получилось. Начавшийся сегодня этап трансформации - национальный этап. Россия будет выходить из самого тяжелого своего кризиса самостоятельно, без всякой поддержки извне”43. Разумеется, авторы этого сочинения прекрасно понимали, что “национальное развитие с неизбежной долей автаркии чревато опасностью весьма экзотических форм самобытности, не ограниченных цивилизацией и здравым смыслом” (сказали бы уж прямо - фашизмом), однако, разочарование в Западе так живо и горько в них, что они тут же и предложили читателям альтернативу. И пусть она полностью противоречит историческому опыту, но зато утешает. “Национальное развитие,— провозглашает Манифест,— создает невиданные ранее перспективы для русского либерализма, для построения действительно свободной экономики и органичной общественной структуры, опирающихся на естественные традиции, на национальные культурные ценности”.

Неясно, правда, какие такие “естественные традиции” либерализма удалось им отыскать в полутысячелетней и неизменно автократической имперской истории. И на какие именно “национальные культурные ценности” мог бы опереться русский либерализм, согласившись с “неизбежной долей автаркии” и порвав тем самым со всемирной традицией либеральной мысли. Но доказательств вообще нет, одни декларации: “Избавившись от социальных конструктивистов, навязывающих России свои “модели” от американских до китайских, Россия может реализовать преимущества, которых лишены практически все остальные страны… Нам больше не надо подобострастно оборачиваться на Запад, опасаясь получить двойку по “демократии” или по “внешне-политическому поведению”. Период обучения жизни закончен, все, что могло быть воспринято, уже воспринято. Нуждаясь в партнерах, мы больше не нуждаемся в менторах”44.

Вот так. На Запад, на его интеллектуальный и политический опыт, на его моральный потенциал махнули рукой. Устали ждать. Отождествили его с пребывающей в ступоре бюрократией. Решили впредь полагаться на самих себя. Тем более, что есть, оказывается, у России “преимущества, которых лишены практически все остальные страны”.

Объяснить, что за уникальные преимущества имелись в виду, не успели — грянула Чечня.

Кончилось время деклараций. Наступила пора сурового экзамена на интеллектуальную компетентность и политическую состоятельность.

Сумеем ли “сами” найти выход из кризиса - не подрывая позиции послеавгустовского режима (который, пусть плохо, но все же защищает нас от цензуры и не заставляет писать гимны имперскому реваншу), без того, чтоб расплеваться с либеральной бюрократией

87

(которая худо-бедно, но все же представляет “наши” интересы при дворе Ельцина), и самое главное - без кровопускания в отделившейся Чечне (которая, хотя и далеко от Москвы, но все-таки Россия)? Я вовсе не говорю, что задача, вставшая перед российской либеральной мыслью после поражения 7 декабря, была проста и легко разрешима. Но возникла она, с другой стороны, тоже не вдруг. Чеченская туча появилась на горизонте за три года до этого поражения, когда в ноябре 91 —го Джохар Дудаев - в отличие от руководителей всех других регионов страны - отказался от любой формы внутрироссийской автономии и объявил Чечню независимой. Так что время подготовиться к экзамену, выработать демократическую чеченскую политику было.

Послушаем теперь Леонида Жуховицкого, который в статье “О Чечне без истерики”, кажется, единственный в Москве перевернул-таки проблему, стоявшую перед либеральной Россией на протяжении всех этих лет, с головы на ноги: “Почему никто даже задним числом не пытается дать властям предержащим спасительный совет? Как не надо было поступать, понятно - так, как поступали. А как надо было? Где конкретно ошиблось правительство? Что прошляпил президент?“45. И впрямь, как это вдруг получилось, что никто никогда не предложил конструктивной альтернативы чеченской войне - ни до того, как она началась, ни даже после того, как она потрясла мир?

Это тем более странно, что проблема ведь бросается в глаза. Весь мир стоит перед такой проблемой - как совместить два абсолютно законных, можно сказать, священных принципа: территориальной целостности государства и самоопределения его этнических меньшинств? Несмотря на ее очевидность, бывший Верховный Совет откровенно перед ней капитулировал. С одной стороны, признал он выборы 1991 г. в Чечне незаконными (поскольку приняло в них участие меньше 15% избирателей). Таким образом, принцип национального самоопределения Чечни был практически с повестки дня снят. С другой стороны, однако, отказался Верховный Совет и привести в действие принцип целостности России, сурово осудив попытку сместить Дудаева силой. Он пренебрег обоими священными принципами.