Так, может быть, возникающая социальная сила, предпринимательский капитал способен стать опорой режима, оказавшегося в политическом вакууме, атакуемого справа как “оккупационный” и слева как “чужая власть”? Нет, и здесь все зыбко и ненадежно. “Патриотическое” крыло президентской администрации и 76

сильные финансовые группировки состоят между собой в непримиримой вражде. Новоявленные предприниматели так же расколоты, как и старые директора заводов. Сошлюсь еще на один авторитет НГИ, Марину Павлову-Сильванскую: “Часть предпринимателей… усматривающая в беспрепятственности внешней торговли свой главный источник обогащения, вступает в противоречие с теми, которые намереваются развивать собственное производство. В расчете на ту или иную форму протекционистской политики будущего последние начинают поддерживать националпатриотов”27.

Протекционистские вожделения российских предпринимателей делают их сомнительными партнерами и в глазах Александра Лившица, экономического советника президента: “Поскольку никакой государственной стратегии нет, политическая сила, которая умело разыграет тему защиты “своего” производителя, сможет опереться на большие деньги тех, кто не хочет делиться с иностранцами. Эта тема станет самым ходовым политическим товаром, который будет предложен избирателям на выборах 1995-96 гг.“28

Впрочем, и предпринимателей-экспортеров логика борьбы за передел собственности порой толкает в объятия “патриотов”. Вот лишь один пример. Компания “Юганскнефтегаз” была в 1994-м главным претендентом на контроль над вторым по величине в России Приобским месторождением. За нею стояли премьер Черномырдин, первый вице-премьер Чубайс, Всемирный банк и американский гигант АМОКО. У кого, спрашивается, было в такой ситуации искать защиты основному сопернику этой компании, “Югранефти”? Не буду интриговать читателя: у Жириновского и его ЛДПР. Вот что писали в ноябре 94-го авторы “Русского рыночного комментария”: “Существует опасность, что произвольное решение президента Ельцина - в попытке улестить ЛДПР - может отдать контроль над Приобским месторождением “Югранефти”29.

Неважно, кто побеждает в подобных схватках. Важна тенденция. Важна произвольность, непредсказуемость режима, своими руками толкающего российских предпринимателей к непримиримой оппозиции.

Еще сложней предсказать, как поведет себя в критический момент дезориентированная и расколотая чеченской войной армия, не говоря уже об измученных перманентным кризисом и на глазах утрачивающих доверие к режиму массах. Приходится согласиться с Козыревым: единственной надеждой остается президент.

Можно, конечно, положить на эту же чашу весов и раздробленность антизападной оппозиции, ослабленной яростной фракционной борьбой и отсутствием объединительной идеологии. Время, однако, работает на нее.

На что будет опираться режим после Ельцина, не объяснит нам сегодня в Москве никто.

77

Кое-что о юных лебедях Я не знаю более точного образа для новорожденной демократии, чем знаменитый персонаж из сказки Ганса-Христиана Андерсена. Вылупившись на свет божий в утином гнезде, лебеденок так сильно отличался от своего семейства, что выглядел уродом - не только в глазах всего птичьего двора, но и в своих собственных. Утиное общество презирало его и потешалось над ним. А другого общества у него не было. И некому было объяснить бедному малышу, что все еще у него впереди - и красота, и слава, и свобода. Умри этот гадкий утенок в первую страшную одинокую зиму, таким бы его все и запомнили.

Такова судьба всех демократий веймарского толка, высиженных, к ее вящему изумлению, “уткой” вековой авторитарной традиции в имперской державе XX века. Разве не гадким утенком была китайская демократия, провозглашенная Сун Ятсеном в 1911 г., или японская демократия в 1912-м, в так называемую эруТайшо? А новорожденная российская демократия 17-го? Разве не ужасала она сама себя инфантильностью, продажностью и некомпетентностью в тот краткий исторический миг между февралем и октябрем, покуда не сгубила ее зима диктатуры? Я не говорю уже о веймарской демократии в Германии - слабой, растерянной, презираемой своими собственными интеллектуалами, неспособной предотвратить даже серию террористических убийств лучших своих сыновей.

У Андерсена Гадкий Утенок с грехом пополам пережил-таки отчаянную голодную зиму. Выдержал, другими словами, испытания переходного периода. Но то в сказке. В реальной жизни гадкие утята новорожденных демократий веймарского толка не выдерживают. Погибают, так и не узнав, что родились лебедями.

Почему же должна нас удивлять уязвимость послеавгустовского режима? Так ведь оно всегда бывает с гадкими утятами, которых бьют все, кому ни лень, и справа, и слева, обрекая тем самым на неминуемую гибель. И если не приходит им вовремя на помощь лебединая стая, то, кроме стремительно угасающей популярности харизматического лидера, опереться им и в самом деле не на что.

Функция послеавгустовского режима

Можно понять Леонида Баткина, когда он жалуется: “Многих из нас приводят в отчаяние не цены, а притворство, игра в демократию, корыстолюбие, напыщенность, привилегии, сохранение прежних нравов и структур”30. Конечно, это неприглядное зрелище. Но что если бы Августовскую революцию оседлали идеалисты-бессеребреники, вроде Сен-Жюста или Робеспьера, а не нынешние заурядные и 78

грешные чиновники, многие из которых сделали свою карьеру при старом режиме? Как мы знаем из опыта других революций, идеалисты на их месте были бы куда опаснее. И чего вообще можно ожидать от политического класса, едва вышедшего из лона векового авторитаризма как кость от кости и плоть от плоти прежней правящей элиты? В отчаянье это может привести только того, кто смешивает два совершенно разных вопроса, на которые история, естественно, и ответы дает разные.

Могут ли эти лидеры переходной эпохи - а многие из них искренние реформаторы, этого и Баткин не отрицает, - могут ли они при всех своих грехах вести страну в направлении демократии? И совсем другой вопрос — способны ли они вывести ее из фазы “гадкого утенка”?

На первый - история отвечает в принципе утвердительно. Правда, республиканская Россия продержалась лишь девять месяцев, но из этого ничего не следует. В тайшоистской Японии или в веймарской Германии эпоха перехода продлилась до пятнадцати лет. На второй же вопрос у истории нет пока иного ответа, кроме отрицательного. Это чувствует и Баткин - на основании одного лишь горького опыта, без всяких исторических аналогий и метафор: “Можно ли полагаться на то, что политики, которым настолько недостает социального такта, вытянут нас из ямы? Поверить в это все труднее и труднее”31.

Кто спорит, с социальным тактом у нового политического класса России напряженно. Неловко, чтоб не сказать стыдно, было видеть бывших демократов, заселявших на второй день после переворота царские хоромы и сиятельные кабинеты. Самоубийственно дразнить народ в тяжелый для него час. Елена Боннер пыталась объяснить это на пальцах: “Как можно российским властям вселяться на Старую площадь? Представьте - однажды утром по радио прозвучит призыв: “Все на защиту Старой площади!” И кто на него откликнется?“32. Не поняли.

Но разве социальный такт - единственное, чего недостает новым правителям? Как насчет политического опыта? Будь у них такой опыт, разве позволили бы они “патриотам” перехватить в 92-м политическую инициативу, завоевать московскую улицу, до Августа безраздельно принадлежавшую демократам? И ведь даже не попытались понастоящему бороться за нее с “патриотами”, не осознали, что в стране идет психологическая война, а где война, нужна стратегия. Где их стратегия?

“Правительство русских националистов означает конец России”,— писал Леонид Радзиховский33. Но сумела ли новая власть объяснить это народу? К сожалению, с интеллектуальной подготовкой у нее тоже серьезные проблемы. Во всяком случае, до понимания, что в конечном счете судьба ее зависит не столько от успехов шоковой терапии, сколько от способности вернуть народу утраченную надежду, она не поднимается.