Ельцин следовал живой реальности вместо того, чтобы подчинить свои действия старым советологическим клише. Вот, в сущности, к чему сводятся все претензии.

Стоило ли ради этого “открытия” публиковать серию панических текстов, сея чувство беспомощности и безысходности не только среди западной публики, но и в рядах российских реформаторов - совсем другой вопрос.

Читатель едва ли удивится после этого, что ровно никаких политических рекомендаций ни Западу, ни Москве тексты м-ра Реддавея не содержат. Как язвительно заметил его непримиримый оппонент, из58

вестный историк России Мартин Мэлия, “какая политика из всего этого следует, не указано, но предположительно это нигилистическое предоставление России ее собственной судьбе”13, делающее бессмысленным - добавлю от себя — любые дискуссии. А теперь обратимся к еще более давним временам, где-то на рубеже 80-х и 90-х годов, и к некоторой суете, случившейся после того, как в “НьюЙорк Тайме” появилась анонимная статья о русской политике США, подписанная буквой “Z”. Содержание ее было достаточно тривиально для того периода, когда умы западной интеллигенции были сосредоточены не на том, как укрепить позиции российской демократии в стремительно развивающемся в Москве кризисе власти, но - помогать или не помогать Горбачеву. М-р “Z” полагал, что помогать не надо. Как коммунист, считал он, Горбачев не способен развязать в Москве антикоммунистическую революцию, которая в статье почему-то отождествлялась с торжеством демократии. Правда, эта позиция полностью совпадала со взглядами такого, например, убежденного ненавистника Америки и демократии и при этом яростного антикоммуниста, как Игорь Шафаревич. Впрочем, взбудоражили публику вовсе не идеи неизвестного автора. Аноним живо напомнил знаменитую историю со статьей Джорджа Кеннана в “Форейн Афферс” в 1947 г., со столь же таинственной подписью - “X”.

Безоблачный оптимизм

историка После непродолжительного журналистского поиска инкогнито было раскрыто. Мистером “Z” оказался Мартин Мэлия, профессор русской истории в Беркли. Проработав некоторое время на одной кафедре с мром Мэлия, могу засвидетельствовать, что эта маленькая интрига была вполне в его духе. В ней полностью проявились характер и убеждения этого человека, насколько я их постиг. И темперамент, и амбиция непосредственно выйти на политическую арену (присущая, впрочем, многим историкам), и непреклонный антикоммунизм. Коллеги даже уверяли меня, что Мартин Мэлия состоит в каком-то испанском католическом ордене, славящемся крайне правыми взглядами. Темперамент и амбиции профессора были полностью удовлетворены. Он оказался в первых рядах политических обозревателей по русским делам. А вдобавок и антикоммунизм в России победил. Видимо, все это, вместе взятое, и сделало м-ра Мэлия безоблачным оптимистом, который, естественно, просто не мог не возразить впавшему в панику м-ру Реддавею. Написанную по горячим следам беспощадную и язвительную статью “Нью Рипаблик” напечатала под резким заголовком “Апокалипсиса нет”, да еще и присовокупила на обложке - “И почему Ельцин преуспеет”.

На чем основан оптимизм м-ра Мэлия? Отчасти - на неприятии традиционного советологического представления о русской политической культуре как сервильной и деспотической. Этот свежий культурологический ревизионизм можно было бы радостно приветствовать, не будь исследователь так робок и непоследователен. Например, ре59

формистские либеральные тенденции в русской культуре он почему-то обнаруживает впервые лишь в середине прошлого века, хотя на самом деле европейский импульс реформы явственно слышен в России с самого начала ее государственного существования. Порою случалось ей даже идти в авангарде европейского политического прогресса14. Странно для историка России таких вещей не знать.

Другое дело, что история российских реформ вовсе не располагает к безоблачному оптимизму. Проблема с ними в том, что все они без исключения, вплоть до самых великих и драматических, неизменно заканчивались оглушительными поражениями. Даже та самая реформа 1855 г., с которой м-р Мэлия ведет счет, сменилась в 1881 г. свирепой контрреформой. И так было, увы, всегда. Как тень, сопровождали контрреформы каждое движение России к либерализации. И чем радикальней было это движение, тем агрессивнее - и длительнее - контрреформы. Став в феврале 1917 г. демократической республикой, Россия обрекла три поколения на жесточайший автократический режим.

Одну из причин этой трагической закономерности, глубоко заложенную в русской политической культуре, называет и сам м-р Мэлия. Как бы плохо людям в России ни жилось, они “все-таки получали некоторое утешение от того, что были гражданами великого государства”15. Вот и теперь - конец презираемого старого режима переживается, несмотря ни на что, “как национальное унижение, обострившееся из-за новой зависимости России от Запада”16.

Но ведь именно этим, если говорить о главном, и отличается Россия от Венгрии или Польши, не говоря уже о Боливии. Именно в этом массовом чувстве национального унижения и черпает свою силу реваншистская оппозиция. Именно это непривычное, а для многих непереносимое ощущение “новой зависимости от Запада” она и эксплуатирует.

Не сомневаюсь, что эти жестокие сюжеты хорошо знакомы профессору Мэлия. Но он предпочитает не касаться того, что может ослабить звучание главного для него тезиса - что “Ельцин преуспеет”. Всю сложнейшую и чрезвычайно тяжелую тему он закрывает мажорной констатацией: несмотря “на громадность потери в силе и престиже и очень реальную проблему русских, оказавшихся “за границей”, реакция была мягкой - по сравнению с реакцией во Франции после потери Алжира или с американской травмой от “потери” Китая”17.

Так ли? Да, на этапе шоковой терапии российской реваншистской оппозиции действительно не удалось спровоцировать общенациональный бунт, и ее “марш на Москву” провалился. Но разве аналогичное поражение немецкой реваншистской оппозиции в 1923 г., когда провалился ее “марш на Берлин”, свидетельствовало о силе веймарской демократии? Разве доказывало оно, что тогдашний президент Германии Фридрих Эберт непременно “преуспеет”?

Впрочем, в анализе политических тенденций, прямо или опосредованно последовавших за пережитым страною шоком, можно обойтись и без исторических параллелей. Достаточно просто суммировать разнородные явления, чтобы возникла напряженная, мало располагающая к розовому оптимизму картина.

60

Резко ослабли партии демократической ориентации - демократия утратила позиции решающей политической силы в стране. В оппозицию президенту перешла группа авторитетных в кругах либеральной интеллигенции демократов.

Возник и еще более тревожный феномен: появились “перебежчики” из рядов демократов в реваншистский лагерь, многократно укрепившие его интеллектуальный потенциал. Парламент практически подчинился реваншистской оппозиции

- симптом, особенно опасный на фоне раскола армии. В кругах, близких к президенту и к власти, сформировалось влиятельное течение “державников”, не то чтобы враждебных демократии, но отводящих ей второплановую роль по сравнению с силой и престижем государства.

Реваншистская оппозиция не только количественно выросла. Она укрепилась структурно, глубоко перегруппировала силы и переосмыслила свою политическую стратегию.

Следовательно, не только исторический опыт, но и ход политических процессов в сегоднейшей России не позволяют оценивать перспективы либерализации в эпоху Ельцина, и уж тем более после Ельцина, с безоглядным, нерассуждающим оптимизмом. Что же остается человеку, решившему упорно придерживаться именно этого амплуа? Правильно, экономика. Остается заявить, что “превыше всего успех демократии зависит от экономики и успеха шоковой терапии”18.

Вот почему, наверное, заключительный аккорд статьи Мартина Мэлия звучит вовсе не как вердикт ученого-историка, но как рапорт “узкого” экономиста: “Общество оказалось монетаризованным, реальные цены - не административные директивы - теперь норма. Хотя большая часть имущества страны все еще контролируется государством, приватизация этого сектора набирает темпы, и новый негосударственный сектор быстро развивается рядом с ним. Все эти тенденции уже невозможно остановить, только замедлить”19.