55
ски и вполне неожиданно для такого либерального революционера, как Джеффри Сакс.
Ясно, что никаких дискуссий по поводу исторического выбора, стоящего перед Западом, такой взгляд не предполагает в принципе.
Как эксперт по России, Питер Реддавей часто выступает в телевизионных шоу. Не со всеми суждениями этого сухощавого, подтянутого человека, профессора политических наук в университете Джорджа Вашингтона, можно согласиться, но обычно исполнены они здравого смысла и осторожной, может быть даже слишком осторожной, сдержанности. Тем, наверное, неожиданней для читателя был шквал панических статей, который м-р Реддавей внезапно обрушил на него в начале 1993-го - и в “НьюЙорк Тайме” (“Россия распадается”), и в “НьюЙорк Ревю оф Букс” (“Россия на краю?”), и даже в лондонском “Индепендент”. Дошли эти взволнованные тексты и до России - в программах “Голоса Америки” и “Свободы”.
Тревоги политолога
Что произошло? Мы знаем, что почти год, с декабря 1992-го по октябрь 93-го, Россия билась в тисках жестокого конституционного кризиса. Конфронтация президента и парламента шла по нарастающей. Накалом этих сенсационных событий был спровоцирован настоящий взрыв публикаций на русскую тему в американской прессе. Питер Реддавей ближе всех принял к сердцу этот затянувшийся кризис. Для него он знаменовал конец реформ, распад России и предвещал еще более ужасные беды, ее ожидающие.
М-р Реддавей считает, что прибегнув к экономической шоковой терапии (ЭШТ) и вообще приняв решение о немедленном переходе России к рынку, “Ельцин допустил фатальную ошибку максимализма”, за которую был наказан утратой народного доверия6. Нельзя было так спешить. По расчетам м-ра Реддавея, “советизированной политической культуре русского народа… нужно от десяти до пятнадцати лет, чтобы быть готовой для ЭШТ”7.
Фатальные ошибки, по определению, непоправимы. С “политической культурой русского народа”, как понимает ее м-р Реддавей, шутки плохи. Нарушил ее каноны - плати. Да как! “Будущее поэтому сулит череду слабых правительств, постепенно утрачивающих контроль над регионами. Это, однако, может легко измениться, если какое-нибудь из них попробует установить диктатуру. В этом случае страна развалится, как в 1918-1921 гг., и последует брутальная гражданская война”8.
Эти кошмарные прогнозы, проистекающие из “ошибки” Ельцина, неожиданно усаживают м-ра Реддавея в одну лодку с российским парламентом. Конечно, это ему не по душе. Как положено американскому либералу, он, естественно, этот “коммунистический” парламент презирает. И тем не менее, не может, представьте, отказать ему в том, что он “отражает мнения, широко распространенные в народе”9. 56
Гражданская война - не самое страшное в пророчествах политолога. Россию ожидает и кое-что похуже. “Вероятнее всего соберет расчлененную страну мощное движение с экстремистской идеологией. Такое движение, в форме большевизма, собрало большую часть России в 1921 г. В 1995-м или 1996-м исполнить эту функцию сможет экстремистский национализм. Если это случится, не только антизападничество, но и “этнические чистки” в сербском стиле, которые так нравятся крайним правым в России, будут, вероятно, на повестке дня”10. Поистине страшная перспектива! Не знаю, право, что приключилось с м-ром Реддавеем. Еще в 1990-м на ответственной конференции в Вашингтоне, в которой мы оба участвовали, он крайне скептически отнесся к моему выдержанному в куда более спокойных тонах докладу об угрозе того, что он сейчас называет “экстремистским национализмом”. Тогда он говорил, что я преувеличиваю. Теперь эту угрозу он возводит в ранг апокалиптической. И ничего нельзя уже поделать. Поздно. Остается лишь с ужасом наблюдать за агонией великой страны.
Я не помню, чтобы ктонибудь требовал доказательств от библейских пророков. Но поскольку живем мы все-таки на исходе второго христианского тысячелетия, потребность в элементарной проверке возникает. К сожалению, м-р Реддавей не сообщает, на какие исследования “политической культуры русского народа” опирается он, когда утверждает, что с шоковой терапией или вообще с рынком она станет совместима именно через десять—пятнадцать лет. Как проверить такое безапелляционное утверждение, если нет никаких инструментов или процедур для измерения политической культуры и тем более ее соответствия рынку? Любая приведенная в таком контексте цифра будет неизбежно выглядеть взятой с потолка: три года, пять лет или, наоборот, тридцать—пятьдесят.
Но это так, мелочи. Гораздо существеннее другой вопрос: совершил ли Ельцин ошибку, объявив о рыночной реформе в 1991 г.? Или он следовал логике ситуации, в которой оказался той роковой осенью? И даже еще определеннее: был ли в тот момент у президента России выбор? “Фатальность” ошибки Ельцина м-р Реддавей видит в том, что он прибавил к двум, “уже начинающимся революциям, политической и социальной”, третью, экономическую, руководствуясь “нереалистичной целью за пару лет трансформировать глубоко укорененную социалистическую экономику в капиталистическую”11. Можно спорить с тем, как сформулирована эта приписываемая Ельцину цель, но мысль ясна. Не ясно только, как представить себе социальную революцию, т. е. коренное изменение отношений собственности (которое м-р Реддавей одобряет) без приватизации государственной собственности, т. е. революции экономической (которую он не одобряет). И как, далее, представить себе приватизацию без одномоментного устранения произвольной советской системы ценообразования, т. е. без шоковой терапии. По каким ценам, в самом деле, стали бы вы продавать частным владельцам государственные предприятия? По административным? Понятно, что осенью 1991-го без шоковой терапии было не обойтись, В чем же ошибка? 57
Сказав “а”, т. е. приняв социальную революцию, Ельцин обязан был сказать “б”, т. е. принять революцию экономическую. Ведь он, в отличие от м-ра Реддавея, несет ответственность за судьбу великой державы. И если американский академик (в статьях) может позволить себе роскошь пренебречь элементарной логикой, то президент (в реальной стране) позволить себе этого не может.
Другое дело, что приватизация вполне способна затянуться - в зависимости от развития политических событий - и на пять, и на десять, и даже на пятнадцать лет. Но медлить с ее началом в условиях уже происходящей социально-политической революции - вот что было бы фатальной ошибкой!
Плохо, конечно, что шоковой терапии подверглась страна, совершенно к ней не подготовленная, без всяких обезболивающих средств. Но ставить это в вину Ельцину? Даже не склонный переоценивать роль политики Джеффри Сакс знает, что ответственность лежит на западной бюрократии. Это она поставила помощь России в зависимость от проведения реформы, не удосужившись просчитать последствия. Это она имитировала помощь даже после того, как реформа началась. Разве мог Ельцин, свято, как все тогда в России, веривший в легендарную эффективность Запада, ожидать от него такого подвоха? Разве мог он усомниться в честном слове своих новых партнеров - после того, как честно сдержал свое?
Чудо, смысл которого не оценил м-р Реддавей, заключалось в том, что даже после “марсианского” 92-го русский народ вопреки его предсказаниям не отказал Ельцину в доверии (что и продемонстрировал апрельский референдум 93-го).
Но суровый критик бросает в Ельцина еще один камень. Он посмел начать реформы, не дождавшись достижения национального консенсуса по поводу будущего России. Правильно. Но стоило бы задуматься: возможен ли в принципе консенсус в трансформирующейся имперской державе, и уж тем более - по поводу демократического будущего? Чем могли кончиться любые попытки реформаторов найти общий язык со своими непримиримыми врагами, не желающими слышать ни о чем, кроме реставрации имперского авторитаризма? Только одним: никакие реформы в России вообще никогда бы не состоялись. М-р Реддавей и сам мог бы об этом догадаться. Замечает же он, что “политическая культура Польши… сильно отличается от русской”12. Но он нигде не сообщает читателю, что разница состоит именно в отсутствии в Польше реваншистской имперской оппозиции. Вновь убедительное на первый взгляд обвинение повисает в воздухе.
