— Как стемнеет, Марин придет в сарай!

— Нехорошо это! Придет, говоришь?

— Ну а как бай Петер, нашла его?

— Не верит! Ну а я много не умоляла его.

Антон вскочил на ноги:

— Где записка?

Мать сунула руку за пазуху и вытащила смятый, уже бесполезный клочок бумаги.

— Слушай, сынок, если придет Марин, это не к добру! Хоть он и родня нам, зла вроде не должен сделать, но все же он — представитель власти!

— Завтра опять пойдешь.

Она ничего не ответила, но только еще больше расстроилась оттого, что не знала, как сохранить при себе сына, и совсем забыла про старое убежище гайдука. Да и что ему, мужчине, выжившему после двух пулевых ранений, делать возле матери?..

И вновь она поспешила в соседнее село, избегая встречи со знакомыми и незнакомыми людьми. Ее угнетала мысль, что она сама подвергает сына новым опасностям, навлекает на него новые беды. Но говорить ему о том, что она не спит по ночам от страха за него и не знает, какие еще силы держат ее на ногах, она не хотела. Когда навеки сомкнутся глаза матери, пусть сын помнит ее такой, какой запомнил с детских лет. Это значило для нее больше, чем оставшиеся дни ее жизни.

Илинка увидела, как бай Петер приближался к селу со стороны леса. У нее замерло сердце, заложило уши. Она подошла к нему, вытерла выступивший на лбу холодный пот и проговорила:

— Добрая встреча!

— Дай бог, чтоб была доброй. Идешь в наше село?

— К тебе иду с поклоном!

— Ничего я не знаю, матушка! Ведь я уже тебе сказал! Бедный я человек, не губи ты меня!

Илинка возвращалась убитая. Поднявшись на гору, она присела отдохнуть. Высоко в небе мерцали звезды. Какая из них поможет человеку найти спасение? А в селе опять полиция. Говорят, в лесу появился партизанский отряд, недавно сожгли водяную мельницу...

И Илинка вдруг поняла, что другого пути нет. Возьмет она за руки сына и благословит его. Пусть он будет живым и здоровым. Пусть все будет так, как записано в сыновней правде. Ведь несправедливости на свете еще очень много...

Она пошла дальше. В небе поднялась луна, и стало светло. Подошла к Жинкову-брясту, где должен был ждать ее сын, но там его не оказалось. Оглянулась, покашляла, но никто не ответил. От страха сильно забилось сердце. Она побежала в сарай, бросилась в темный угол, но сына не было и здесь. Только на двери висел топор, который раньше лежал в соломе.

Илинка присела на порог и тихонько заплакала, но плакала она не от горя, а от радости. Как было условлено, топор на дверь повесил Антон: тем самым он давал ей знать, что у него все в порядке.

Кто-то близко закашлял. Илинка подняла голову и увидела лесника.

— Что, опять поешь?

— Маринчо, это ты?

— Я, бабушка Илинка! Давай вставай, становится прохладно!.. Видела топор?

— Ох, Маринчо, ты знаешь, как я боялась?!

— Да, но ты — железный человек!..

Илинка сидела неподвижно, не чувствуя, как прижатые к зардевшимся щекам ладони стали влажными.

Привала можно было бы и не делать, поскольку прошли немного, да и выспались неплохо накануне. Однако в черных как маслины глазах Мишела все еще прятался страх, испытанный вчера вечером среди зеленых грядок табачной рассады. Выходило, что смелость надо воспитывать и закалять, чтобы она стала такой же привычной, как багряный заход солнца, окаймленного белыми нежными облаками, или как восход его, когда над лесистым берегом реки поднимается туман и веет теплым ветерком с пробужденных полей между Пирином и Родопами. Останавливаться здесь было необязательно, но Петко то и дело беспокойно осматривал голые холмы предгорья. По внешнему виду его можно было принять за отца Антона и Мишела. Родопы здесь напоминали застывшее море, а холмы их — вздыбленные волны. Внизу, у подножия последней гряды холмов, искрились вымытые утренним дождем окна еще запертых домов, кирпичные крыши которых отливали зеленовато-синим цветом. В село уже наверняка пришли полицейские.

Антон вел двух новых партизан, по словам Страхила, «на боевое крещение» и с каждым шагом все сильнее чувствовал ответственность за них. Антон думал о том, как бы обойтись без потерь при выполнении поставленной им задачи. Эти двое не знали, зачем надо идти через город. Они молча и послушно шли за Антоном, охваченные жаждой подвига. Они не спрашивали, куда и зачем ведет их Антон. Партизанский закон гласил: ты не должен знать то, что положено знать другому.

Старуха, которая приняла и накормила их, долго плакала, рассказывая им о сыне, который остался где-то в Среднегории. Ей ничего не было известно о нем. Приходило сообщение о том, что его уволили в запас в Пазарджике, а потом из полка в общину[17] поступило письмо с запросом, не вернулся ли он домой. Не раз к ней наведывались полицейские, и она вновь голосила: «Верните мне сына! Верните моего сына!» Кто-то из них пообещал: «Принесем тебе его голову, не плачь!..» И на этот раз она все плакала, приговаривая: «Ну а если сейчас они придут с проверкой, то опять начнут искать моего сына?..»

Антон понимал, что полицейские в любую минуту могли осуществить проверку в городе, но надеялся, что они не начнут ее с дома старой женщины.

Он огляделся, вспоминая, как они ночью вошли во двор: там росло дерево, дальше тянулись заборы вокруг окрашенных домов, мост на улице вел к центру и городскому саду. Сколько воспоминаний навевали скамейки под каштанами и на аллеях! Но все это уже в прошлом. Сейчас здесь должны развернуться другие события; они начнутся в кабинете полицейского начальника, а закончатся на улице. И пусть потом товарищи из штаба наказывают его, упрекают за самовольные, рискованные и безрассудные действия! Поручая ему этих двух парней, Страхил сказал: «Береги их. Они еще неопытные. И забудь про ребячество, ясно?» Антон не посмел признаться, что хотел на одну ночь завернуть в город, чтобы свести там кое с кем счеты.

— Ты сильно напугана, бабушка! — сказал он старушке. — Эти псы могли убить твоего сына, как убили они моих двух братьев. Настало время решать: или они нас, или мы их. Другого выхода нет. Не плачь! Когда мы уйдем, ты пойдешь в полицию и отнесешь туда записку! Я сейчас напишу им письмецо...

Необходимо было не только выразить угрозу и известить о том, что он вырвался на свободу, но и показать, какие политические убеждения делают его стойким в борьбе.

«Господин полицейский начальник! — начал Антон. — С некоторых пор перед полицией встали две задачи: первая — крепить власть и вторая — избивать честной народ. Сейчас уже возникла другая сила, в которую вхожу и я. Впрочем, это вам хорошо известно. Эта сила со временем объединит весь болгарский народ, и у нее будут также две задачи: первая — разрушить вашу власть; вторая — истребить полицейских и их агентов. Кто будет хозяином будущей державы, решит тайное и равноправное голосование. Примером нам служит великий Советский Союз. Пощады вам не будет. Слишком многое нас разделяет, и нам вдвоем не жить на земле. Мне поручили, когда я сочту необходимым, известить вас о том, что произойдет сегодня вечером. Приглашаю вас на встречу в беседке у фонтана в городском саду. Остерегайтесь, господин начальник! Жду вас в 21.00!

Смерть фашизму! Свобода народу!

Антон.

6.5 1943 года

Пирин».

Старуха долго вертела записку перед своими слабыми глазами, а потом испуганно произнесла:

— Не могу, дети, боюсь жандармов! Отдам я это письмо, а тебя схватят, сынок.

Антон поцеловал ей руку. Пора было уходить, а записку следовало доставить вовремя. Произойдет задержка — и все пойдет насмарку. Объясняй потом, что ты замышлял, да еще без разрешения, и что вышло из этого в конце концов...

— Бабушка, отдай письмо полицейскому и скажи, что тебя встретили на улице партизаны и, угрожая пистолетом, заставили взять записку. Хлеба и солонины не просили!