Мануш наклонился и увидел кровь на снегу. Раненый, видимо, полз, переворачиваясь с боку на бок.

— Где Антон? — спросил Мануш, резко выпрямившись. Его голос прозвучал нервно и угрожающе.

Агент лихорадочно соображал: «А что, если он жив?..» И словно в ответ на эту внезапную мысль где-то сзади раздался стон.

— Он! Это он! — не оборачиваясь, воскликнул Мануш.

Агент сломя голову бросился вниз, но, услышав за спиной шаги, остановился и, повернувшись, увидел перед собой Мануша. Блеснуло пламя, и полицейский почувствовал, как его тело будто обдало жаром. У него закружилась голова, и все слилось воедино, потемнело...

Мануш взял на руки юношу, сдунул с лица его снег и нежно прикоснулся кровоточащими губами к голове.

— Жив!.. Жив!..

Он осторожно понес его. Парень был легкий, как снежинка, и тихий, как спящее дитя.

На востоке уже совсем посветлело. Горы пробуждались перед восходом солнца.

Она вздрогнула и оцепенела от страха. По телу пробежали мурашки. Звук исходил издалека, будто из-под земли. Прислушалась... Ничего! В сарае, где лежала солома, стояла звенящая тишина. И только ветер, январский ветер, свистел под стрехами крыши.

«Мне показалось... Чтоб ему пусто было, этому ветру! Говорит, как человек!» — подумала бабушка Илинка, но только наклонилась, чтобы своими высохшими руками взять ржаную солому, как вновь кто-то прошептал:

— Ваня! Ваня!..

Старуха бросила солому и выбежала наружу. На пороге она поскользнулась и упала, но быстро встала и снова побежала. Село было недалеко. Сейчас она добежит и соберет народ... Однако что-то ее удерживало.

«Стой! Подожди, бабушка Илинка!.. Перестань!.. Долго будешь болеть потом!» — мысленно приговаривала она себе.

Что это могло быть? Человеческий стон? Или это играет ветер, примчавшийся с гор? Есть ли в нем хоть капля жалости к старой матери, потерявшей трех сыновей в этих самых горах? Она остановилась и обернулась. Горы утопали в снегу. Только двери сарая зияли темным пятном, напоминая о тепле. Мать дышала тяжело и учащенно.

«Что же делать?.. В сарае — человек... Он наверняка раньше ходил с моими...»

Оглянулась. Вокруг — ни души. Ноги тонули в мокром снегу и скользили. Ветер дул в лицо, поднимая подол юбки, но Илинка не останавливалась. Ее звал тихий шепот: «Ваня! Ваня!..»

Человек не знает, когда его ждет добро и радость, а когда — зло; не знает, когда зло может обернуться радостью. Дни проходят вроде одинаково, и все же они отличаются друг от друга. Люди спешат куда-то, что-то делают, устраивают — и все же что-нибудь, но остается незавершенным. Почему? Может, оттого, что зло рушит то, что создает добро? Неужели добро и зло должны извечно идти рядом в человеке, связанные нерасторжимым узлом? Просыпаешься — и новое утро тебя тяжелыми воспоминаниями о прожитом дне, нелегкими сегодняшними заботами и страхом за завтрашний день. Голодная скотина стонет в хлеве — спеши накормить. Все так же, как вчера. Похожи дни и над Местой, с ее многочисленными белыми камнями, стремительными порогами, водоворотами, с ее дном, покрытым темно-рыжей тиной, и отраженным в ее водах небом. Текут себе воды и не кончаются, как кровь человеческая. «Кто-то вошел! Вот следы на снегу. Они идут от Балкана... И кровь на них. Здесь кто-то есть. Вошел в сарай и не вышел».

Она остановилась, еще раз огляделась. В селе было спокойно. Лучи восходящего солнца весело играли в маленьких сельских окошках, над печными трубами клубился дым, оставляя длинный след в тихом, прозрачно-синем небе. В этот ранний час люди находились или в постелях, или возле очага. И это к добру, поскольку времена сейчас были плохие.

Двери проскрипели и закрылись. На миг Илинку ослепили сумерки. В нос ударил запах соломы и плесени.

— Ах, мой мальчик!.. Сыночек!.. — произнесла она и осторожно стала ощупывать каждую кучу соломы, словно боясь напугать спрятавшегося человека.

И опять кто-то тихо простонал. Илинка почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Собравшись с силами, старушка выпрямилась и, дрожа от страха, стала прислушиваться. Но вокруг царила тишина.

— А, знаю, поняла... вчера вечером у ворот бегала собака и скулила, чтобы ей дали что-нибудь... Ах, сынок, сыночка, где ты...

Она с трудом собрала сухую солому, но тревожное состояние не прошло. А знает ли кто, когда мать бывает спокойной? И каким чутьем узнает она дыхание своего ребенка? Знает ли кто, когда гнев матери бывает страшнее всего на свете и когда она становится нежнее солнца?

Сначала она увидела мертвенно-бледную руку, потом лицо с большими, круглыми, как у отца, и голубыми, как у матери, глазами.

Илинка села, ее охватила сильная слабость.

— Господи боже, благодарю тебя...

Дрожащими руками она обхватила голову своего самого младшего сына, нежно прижала к себе и зарыдала тихо, почти беззвучно. Откуда только взялись слезы в этих высохших, выплаканных глазах? Слезы капали на его лицо и стекали ручейком к потрескавшимся губам.

Антон находился в забытьи. Казалось, он спал, уткнувшись в теплый материнский подол. Вскоре то ли от соленого вкуса слез, то ли от мучившей его жажды он тихо и внятно прошептал:

Мать слушала и тихо плакала. Ее младший сын бредил, а ей казалось, будто он поет, а старшие сыновья сидят на краю поля и играют на свирелях. Живая, веселая песня разносилась над лесом, сливаясь с пением птиц и шелестом сосен, раскачивавшихся на слабом ветру...

— Как ты вырос, сынок!.. Борода уже у тебя... мягкая и красивая, как у отца... Спи, спи! Мать споет тебе...

И она запела грустно и протяжно. Ее песня будто согрела сына, и на лице его выступил слабый румянец. Сознание медленно возвращалось к нему.

Антон, услышав материнский голос, медленно открыл глаза. Нет, это ему не приснилось. Мать склонилась над ним и пела, как в те далекие ушедшие годы, когда он был совсем ребенком. Антону казалось, что вот сейчас братья и отец придут домой, где пахло хворостом и сосновой лучиной. Он почувствовал над собой теплое дыхание, и по телу разлилось блаженство. Юноша с трудом сдерживал слезы. Мужество и воля, которые поддерживали его до сих пор и помогали переносить обжигающую боль от двух ранений — в плечо и ногу, покидали его. Он смотрел на мать и знал, что она сделает для него все.

— Мама...

— Помолчи! Ни о чем не говори! Я все вижу... — произнесла она и трясущимися руками стала расстегивать его рубашку. Рана на спине у плеча была большая, а впереди — маленькая.

«Значит, ему стреляли в лицо! Но он не испугался... При этой мысли мать улыбнулась: ведь ее сын не струсил, и смерть отступила от него.

— Тихо, сыночек, тихо!.. Помолчи, сейчас для твоих ран разговоры все равно что примочка из соли. Знаю — больно! Прежде всего постараемся остановить кровь. И отец твой приходил с ранами, но ничего, все обошлось. Тогда, в тринадцатом году, бились с греками. Они стали палить дома. Подожгли село Либяхово и направились брать приступом наше село Лыки, но подоспел Паница с отрядом и стал поджидать их у Комарёвице. Твой отец после рассказывал, что было убито триста человек, а остальные разбежались. У болгар потерь не было, только отца ранили. Его принесли чуть живым, истекающим кровью...

Мать говорила и перевязывала раны. Это причиняло ей мучительную боль. А какой матери не больно видеть раны своего сына! Сердце ее обливалось кровью, но она улыбалась. Руки ее уже не дрожали, и слезы больше не капали из глаз.