Антон прислушивался к колокольному звону. Эхо перекатывалось от вершины к вершине, и Антону вдруг почему-то показалось, будто это не колокол звенел, а доносились раскаты грома над горами, укрытыми шарообразными черными тучами. Он встал и осторожно приблизился к дверям.

Снег кое-где растаял, обнажив мертвую желтую траву. По дороге к селу спешили на призывный тяжкий звон колокола двое мужчин. Когда они подошли к сараю, Антон отчетливо услышал их разговор.

— Когда его отпускали из тюрьмы, он спросил: «А если и я отправлюсь в лес вслед за детьми?..»

— Вот какой человек был! Не склонил головы ни перед кем!

— Старуха Илинка оставила его отдохнуть, а сама ушла по делам. А когда вернулась, застала его уже мертвым...

Мужчины говорили о чем-то еще, но Антон уже ничего не слышал и не понимал. Он продолжал смотреть в щель между досками и вскоре увидел мать. Он узнал ее по походке. Илинка, едва переставляя ноги, двигалась за гробом, а за ней тащились другие женщины. Двоих из них Антон узнал: это были родственницы. Впереди всех шел старец с крестом, за ним кто-то нес темную хоругвь, следом шагал отец Илия в старой рясе и с кадилом в руках. «Умер отец!» От этой мысли сердце пронзила острая боль, и Антон отпрянул назад, чтобы не выскочить наружу и не броситься догонять похоронную процессию. Ему очень хотелось утешить мать, но он все же сдержался и стоял как окаменевший. У ослабленного и истощенного Антона на лбу выступил холодный пот, закружилась голова, и он упал на солому. На глаза навернулись слезы. Антон впал в забытье. Ему уже казалось, будто он встает на ноги, ослепленный ярким светом, слышит многоголосый звон над просторами расцветающей земли, который трепещет в синеве неба и откликается далеко за горами. Антон поднимает руки к глазам — и вновь слышит звон. И вдруг, окруженная сиянием, появляется девушка. Ее лицо озаряется прекрасной кроткой улыбкой. Юноша испуганно трет глаза. Девушка протягивает к нему белые руки и пытается увести его в свой волшебный мир.

— Нет, нет!.. Не хочу!.. — вскрикивает Антон и чувствует, что голос его звучит как многоголосое эхо. Девушка плачет от обиды и исчезает. Яркий свет тускнеет, а на белой земле остается лишь темное влажное пятно...

Антон открыл глаза. В нос сразу же ударил запах сена и плесени. Сквозь прохудившуюся крышу проглядывали пятна весеннего неба. Антон подошел к двери и сквозь щели увидел уже не похоронное шествие, а детишек, игравших с бумажным змеем. Не отрываясь, он смотрел то на воздушного змея с роскошным хвостом, то на оборванных босоногих ребятишек. Неожиданно появилась Илинка. Сгибаясь под тяжестью большой ивовой корзины, она, как всегда, со спокойным видом семенила к сараю.

— Ждешь, сынок?

— Мама, я только что видел сон! Такой прекрасный!.. Мне снилась очень хорошая девушка...

— Значит, дело идет к выздоровлению, сынок!

— Мама, а отец? Я видел...

— Это был не он, сынок! Хоронили свекра Здравки... — обманывала Илинка, не решаясь взглянуть в глаза сыну.

— Не надо плакать!

— Я не плачу, сынок! Слезы сами как-то текут...

Когда умирает хозяин дома, жене ничего не остается, как коротать свои дни и ночи до тех пор, пока в ней еще теплится жизнь. Она живет теперь лишь волнующими душу воспоминаниями и уже знает, как страшно думать только о прошлом.

— Илинка, это конец!.. Только... — шепнул ей Тодор.

Она по движению его губ догадывалась, о чем он хотел спросить, но все боялась сказать, что сын жив. Думала, оправится муж, надоест ему слушать о том, что сын его погиб, вспылит, поднимет свой тяжелый, как молот, кулак, стукнет им по столу в корчме и крикнет: «Замолчите! Хватит врать! Жив мой сын, жив... Может, привести его сюда?..»

Она страдала, и не хотелось ей, чтоб он умер, не узнав ничего о сыне. Илинка молилась перед стоявшей в углу иконой, упрашивая бога не забирать у нее мужа. Вконец измученная и видя, что еще миг — и затихнет навсегда ее муж, она прошептала ему на ухо:

— Тодор, дорогой Тодор, слышишь? Жив наш младший сын... Ванчо жив...

Тодор глубоко вздохнул и навсегда простился с этим светом. Казалось, на лице его застыло выражение надежды, что род его не исчезнет.

Сын понимал мать. Он знал, что она скорбит, но не хочет показывать виду. А он сам? Антон решил, что не имеет права предаваться скорби, как бы тяжело ему ни было. Воля к жизни должна быть сильнее скорби.

— На войне, сынок, это тебе не на свадьбе! А все люди смертны! — сказал ему однажды отец.

— Бессмертно дело, отец, дело!..

Согнувшись над сохой, крестьянин медленно пахал на впряженных вместе корове и осле. Пахарь, заметив женщину, остановился, выпрямился и так же неторопливо направился к ней.

— Добрый день! — поприветствовала она.

— Дай бог и тебе доброго дня! Что привело тебя сюда?

— Путнику — дорога, Петер, а хозяину — урожай!

— А ты кто будешь?

Он присел на межу, повернувшись спиной к весеннему солнцу, и закурил, а она сняла с головы выцветший, весь в заплатках платок и неторопливо, словно священнодействуя, надпорола одну из заплат.

Бай Петер, глядя то на ее руки, то на лицо, размышлял: «Эта измученная женщина пришла сюда, прямо на поле, не просто так...» А она тем временем достала из-под заплаты маленький, свернутый в несколько раз листочек бумаги и молча подала его крестьянину. Тот взял листочек, посмотрел на него с удивлением, а про себя подумай: «Что принесла эта женщина?!»

— Погляди, там что-то написано! — сказала она и склонила голову.

Он развернул записку и, прочитав ее, почувствовал, как по спине побежали мурашки: «Бай Петер, зимой меня ранило. Принесшая записку женщина — моя мать. Скажи ей, как найти отряд. Антон».

— Ошибаешься, матушка! — произнес Петер, возвращая записку. — Это не мне, а кому-то другому. Я в таких делах не разбираюсь...

«Как так не разбирается? Сын же говорил мне, что Петер знает его лично. А я должна отдать записку, и только!» — подумала она, а вслух сказала:

— От сынишки моего! Он написал в записке все...

— Сказал тебе, что эта записка не для меня, а для кого-то другого. В ней пишется о вещах, в которых я не разбираюсь!

И Петер действительно ничего не понимал. Он слышал, что в Зеленом долу отец предал дочь, а ее взяли и расстреляли на его глазах. А здесь еще похуже. Кто не знает, что все из отряда, в котором был и Антон, погибли этой зимой. Не выдержала, видно, мать и решила услужить полиции, чтобы только выпустили из тюрьмы ее мужа. Не знал Петер, что Тодора уже нет на свете.

— Иди себе! Иди, а мне надо пахать. День короткий! — сказал он, вставая. — А таких записок мне не надо! Бедный я человек, зачем хочешь подпалить мой дом?

Петер взял соху и медленно двинулся вдоль борозды.

Не оборачиваясь, Илинка быстро пошла в обратный путь. И пока она шла, злясь на этого бессердечного крестьянина за его недоверие, в ее голове созревало новое решение. Она замедлила шаг и еще больше задумалась. Ведь два месяца скрывается у нее сын, и никто ничего не узнал об этом. Все считают его погибшим. Вот и весна уже, цветут сливы и груши. Говорят, будто война закончится до петрова дня. А до него осталось всего около четырех месяцев. Зачем отпускать сына в лес к партизанам? Хоть и выздоровел он, но еще очень слаб, может опять попасть в беду. Надо оберегать его, пока не кончится эта ужасная война. Ей рассказывали, будто во дворе дома матери, под деревом, когда-то вырыли убежище для гайдука. Турки сожгли всех, а гайдук остался, целым и невредимым. Может, сохранилось это убежище? Незачем больше ходить к людям, пусть сын будет с ней...

Она уже ясно представляла себе, как станет оберегать сына — единственного и последнего продолжателя их рода.

Илинка застала Антона отдыхающим в кустах. Ему уже не сиделось взаперти, хотелось дышать свежим воздухом, быть на просторе.

— Мама, не встретила по дороге лесника?

— Нет, сынок! Никого не встречала!