Илинка продолжала стоять на месте как окаменевшая, прижимая к груди прялку и мысленно повторяя: «Белые — по две три раза в день, желтые — утром, в обед и вечером... Красный порошок растворять, пока вода не станет розовой... Намазать мазью...»

Когда Марин исчез из виду, она со всех ног полетела в сарай. Сын лежал тихо. Она подошла к изголовью, поцеловала его в губы и, ощутив их тепло, вздохнула:

— Тебе суждено выжить, сынок! Мать залечит тебе раны! Ты только потерпи.

Он посмотрел в глаза матери:

— Мама, какая ты красивая!..

— Спасибо, милый!.. Больно тебе?

— Мама, почему ты плачешь?

— Да я не плачу, сынок! Тебе просто показалось! Я даже что-то пела! Разве ты не знаешь меня?.. Подожди, вот вода для промывания. Будет больно — не кричи!..

Антон внимательно наблюдал за матерью, пока она промывала ему раны. Боль была невыносимой, но он терпел, закусив губу. Он не стал расспрашивать ее, откуда она взяла лекарства, да в этом и не было необходимости. Она принесла все, что нужно было для раненого.

— Никто не знает, для кого ты доставала лекарства, мама?

— Никто, сынок! Даже твой отец, который сегодня вернулся домой. Только мы с тобой знаем!

— Как? Он здоров? Почему его отпустили?

— Потому что они считают и тебя погибшим, сынок! Вот и отпустили его!.. Староста говорил мне: Э, Илинка, потеряешь и самого младшего сына». А я ему ответила: «Так уж суждено мне, староста! Было б у меня и больше сыновей, все равно всех бы послала в лес!» Выгнал меня, кровопийца проклятый!..

Она приложила мазь, аккуратно перевязала раны, а затем присела отдохнуть. На душе у нее стало полегче. Она верила, что сын теперь поправится. Дала ему первые таблетки, а остальные положила рядом и объяснила, как их принимать. Дома ее ждал больной муж, и, кроме нее, ему никто не мог помочь.

— Ты только сильно не охай, понял? Люди бывают разные!.. А зло от близкого человека ранит больнее, сынок!

Антон, спрятанный в сено и укутанный тяжелым одеялом, остался лежать один. Пытаясь вникнуть в смысл сказанных матерью слов, он вспомнил о Велко. Если б не он, отряд не погиб бы и Антону не пришлось бы лежать здесь на соломе. Одно дело — пасть в открытом бою. Там видишь врага и знаешь, как вести себя. А предателя не узнаешь сразу. Он смотрит тебе в глаза, делает участливое выражение лица, но все это — маска... «Времена изменятся, а вместе с ними и люди!» Кто сказал это?.. А какое это имеет значение? Важно, что люди изменятся...

Антон вспомнил разговор с полицейским. Тот кричал:

— Ты видишь перед собой одни бессмысленные миражи!

— Различные у нас с вами понятия, господин начальник!

— А какая польза от твоей борьбы, если из-за вас сжигают дома и женщины ходят в черных платках?

— На этот вопрос ответите вы, господин начальник! Но не сейчас, а когда придет Красная Армия и вас будет судить народный суд!

— Наивный ты! Придет ли Красная Армия, не знаю, но вот твоя молодость уже загублена, прежде чем ты смог воспользоваться ею против нас!

— Не понимаю, чего вы боитесь, господин начальник?

— Бегаете по горам, подрываете общественный порядок, а потом обвиняете полицию, что она преследует вас!

— Какой порядок? Ваш, господин начальник? Мы ушли бороться в горы, чтобы создать в стране новый общественный порядок!..

— Глупости! Ваша борьба — это тоже борьба за власть! Знаешь, что произойдет, если настанет день, о котором ты мечтаешь? В борьбе за власть вы перебьете друг друга!

— Нет! Нет!..

Антон и на самом деле закричал так сильно, что испугался. Не во сне ли он? С кем это он говорил? Ах да, с полицейским начальником. С тем, кто изменил своей совести, своему народу. И почему вдруг ему захотелось рассказать этому господину о том жестоком и кровавом хаосе гражданской войны в России? Читая «Тихий Дон», Антон с удивлением спрашивал себя, какой силой нужно обладать, чтобы так крепко встать на ноги и поднять из руин огромную русскую землю. Хаос ли это? Нет! Это — как мощный толчок землетрясения, в результате которого из глубины веков поднимается океан человеческой смелости. И трудовой народ сбрасывает своих господ, чтобы построить новую, свободную жизнь...

Антону хотелось сказать этому полицейскому начальнику, что именно теперь настало время перемен, пришло время для угнетенных подняться на предопределенные им историей высоты. И разве это не самый справедливый, не самый гуманный и закономерный порядок?.. Полицейский начальник обрек себя обслуживать отмирающее, а он, Антон, не пощадит жизни во имя грядущего, и в этом различие между ними. Что же касается полицейских преследований, то, как любил говорить учитель физики Ненков: «Всякое действие имеет равное и прямо противоположное противодействие...»

— Наша власть будет самая гуманная, самая справедливая, которую когда-либо знала история, — увлеченно говорил Страхил перед жителями Корницы. — Наша власть будет такой же, как в Советской России, — властью человеческой правды...

«Не время ли принять белые таблетки? Или желтые?.. Ведь прошло уже четыре часа; а потом — белые... Может, боль уменьшится. Хоть бы поскорее. Хорошо, что меня считают погибшим. Остался ли еще кто-нибудь живой? Конечно, кто-то еще уцелел. Не может быть, чтобы все погибли. Я найду уцелевших товарищей, и мы снова будем вместе. Сейчас посмотрю на часы... Это у меня память об операции в Гайтаниново. Взяли их у прокурора, приехавшего в гости к своим родным. Он сопротивлялся:

— Не имеете права! Господа, вы совершаете беззаконие! Это наказуемо...

Страхил заплатил за карманные часы с цепочкой пять тысяч левов, поскольку они были марки. «Омега». Он написал и расписку для предъявления в полицию о том, что господин прокурор добровольно не отдал партизанам свои часы и что они были взяты у него насильно...» Страхил подарил часы Антону. Это были его первые в жизни часы. Как он радовался этому подарку!.. «А может, у часов небольшое повреждение? Отдам их матери, пусть снесет в город... Где она сейчас?..»

— Смилуйся, господин офицер, дай позволение! Поп Илия согласен, но говорит: спроси начальника! Ведь мы христиане, господин капитан...

Офицер в новенькой, сдвинутой набок, как у гимназиста, фуражке глядел на узелок в руках женщины, одетой во все черное, и молчал. Восковая свеча, букет сухих базилик, завернутых в хлопчатобумажный белый платок, глиняная чаша с тлеющими угольками и дымящимся ладаном напомнили ему о том, как в детстве мать хотела привести его на точно такое же погребение бесследно исчезнувшего отца. Но он испугался и убежал.

— О каком погребении, собственно, идет речь? — равнодушно спросил он.

— Конечно, и он был грешником, господин офицер!.. Но родила его я, и я предам богу... Пусть только одну одежду... В одну могилу с его отцом, чтоб они были вместе... — продолжала лепетать Илинка, склонившись перед офицером.

Капитан смутился. Впервые его просили похоронить не человека, а его одежду, и он не знал, как поступить. Повернувшись к ожидавшему его полицейскому начальнику, он спросил:

— Слыхали, господин Георгиев, о чем просит мать одного убитого партизана?

Полицейский снял фуражку, поправил волосы и, усмехнувшись, сказал:

— Капитан, я расстрелял бы эту ведьму, как и тех шестерых партизан, которых прикончил утром, но давай на этот раз будем милостивее...

— А может, разрешим? — пытался добиться у него согласия капитан.

— Ни в коем случае! — отрезал полицейский. — Кто поставил себя вне закона, тот и отлучил себя от церкви.

Капитан направился к Илинке, слегка поскрипывая сапогами. Он был явно недоволен ответом полицейского, но промолчал.

— Нельзя, бабушка! — сказал он и, немного помолчав, тихо добавил: — Завтра прекращаем блокировать этот район, и тогда делай что хочешь!

— Эх, сынок, сынок! — заплакала Илинка и поплелась за попом Илием.

Время от времени окрестности оглашал колокольный звон. Его протяжные, грустные звуки, будто волны, разносились теплым весенним ветром, от которого уже таял снег и кое-где лес покрывался зеленью.