— Илинка, возьми все это и собирайся в путь! А если не заберешь, не прощу тебе! Руку целуешь, срамишь меня этими дарами! Эх вы, женщины...

Илинка опустила голову и заплакала. Тихо и не зная почему. Она сложила материнские передники, а затем завернула их вместе с лекарством в скатерть. Старик Стоян молча проводил ее грустным взглядом.

А она двинулась вслед за осликом, мысленно повторяя: «Белые таблетки с красным кончиком — по две три раза в день; желтые — по одной три раза в день: утром, в обед и вечером. Налить в графин воды и промыть рану, а после намазать мазью... Белые таблетки с красным кончиком — по две... желтые — по одной...»

Она и не заметила, как пришла домой, как открыла дверь. Открыла и попятилась. Ей показалось, будто все вокруг — это всего лишь сон. Посреди двора, опустив голову, сидел Тодор — хозяин дома.

Ослабевший и состарившийся в тюрьме, он смотрел на горы и не заметил вошедшей Илинки. Он сам только что прибыл и присел, чтобы собраться с мыслями. Неужели полиция проявила великодушие к старому воину? Может, за то, что он раньше проливал свою кровь? Не все ему было ясно. Иди, сказали в полиции, возвращайся к опустевшему дому, горюй теперь у могил... Дома будет во сто раз тяжелее, чем в тюрьме, среди множества заключенных, крепко поддерживавших друг друга...

Оказавшись на свободе, он чувствовал себя беспомощным и, вспоминая о прошлом, старался ни о чем не думать. Да и о чем думать? Пройдет зима, настанет весна — ему все стало безразлично. Он видел перед собой только огромную снежную гору. Ему казалось, что эта громадина наползает на него и он уже чувствует ее леденящее дыхание. Еще миг — и она сметет его. Тодор не сопротивлялся, он ждал этого момента. Дети погибли. И о себе ли теперь думать с жалостью?

— Ты ли это, Тодор? — испуганно прошептала Илинка, но он даже не пошевелился.

Илинка положила скатерть и села.

— Что здесь делаешь?

— Жду!

— Чего ждать?

— Смерти жду, Илинка!

— Не говори так, Тодор! За этим ли пришел?..

— Пришел, чтоб попрощаться! Зовут меня к себе сыновья!

— Давай вставай потихоньку!

Он спокойно смотрел, как жена ходила по дому, затем услышал, как она рвет старые платья. Давно, когда она ухаживала за Тодором Паницей, женщины тоже рвали на бинты свои старые платья и тайком носили раненым хлеб. Тодор взглянул на сарай и понял: она понесет бинты туда.

— Илинка, не забудь взять и мазь!

Он тоже мазал мазью свою изрезанную руку... Вспомнилось ему, как сидел он один за столом в сельской корчме. Никто не осмеливался сесть рядом с ним, поскольку все знали, кто его сыновья. Корчмарь поставил на стол рюмку вина и тихо спросил:

— Новости должны передавать, Тодор! Включать радио?

— Включай! — ответил он. — Для этого люди и пришли сюда!

Корчмарь пошел в другой конец зала, где висел единственный в селе приемник. Щелкнул выключатель — и все сразу затихли, устремив взгляды на зеленый мигающий глазок. Вскоре тишину прорезали музыкальные позывные, а затем раздался голос диктора, сообщавший каждый вечер о победах немцев в Африке, о бомбежках Лондона, об успешном продвижении фашистских войск в России. Люди выходили из корчмы, ошеломленные той стремительностью, с какой развивались события на фронтах. Но если победы Роммеля в песках Сахары лишь вызывали удивление у посетителей корчмы, то успехи фашистской армии на Восточном фронте причиняли такую боль, будто на их головы выливали кипяток. Глядя друг на друга, люди лишь пожимали плечами, боясь комментировать такие новости, все переживали это как большое личное несчастье. Радовался лишь староста, присланный в это горное село для наведения порядка.

Тодор сидел и не хотел верить своим ушам. Его старший сын Пырван, уходя к партизанам в горы, говорил:

— Красная Армия, отец, — огромная сила! Посмотришь, что будет!

«Ну а что же получается? Неужели сын ошибался?» Тодор отпил глоток красного вина и нахмурил брови. Вино показалось кислым, хотя на самом деле оно было прекрасным, с легким терпким привкусом. На душе у Тодора стало горько: война несла кровь и страдание людям, а голос диктора не переставал трубить о новых победах гитлеровской армии в Советской России. Неожиданно диктор смолк, а затем передал экстренное сообщение: немецкие войска разбили Красную Армию под Москвой и со дня на день должны вступить в большевистскую столицу.

Тодор не выдержал. Взяв в руки еще полную бутылку, он быстро прошел между столами к приемнику, выплескивая вино на пол, и, глядя на светящуюся шкалу, неожиданно со всего размаха ударил бутылкой по приемнику:

— Врете, сволочи!

Приемник замолчал. В корчме воцарилась полная тишина. Находившийся здесь староста от испуга остолбенел и не проронил ни слова. А Тодор медленно повернулся и, будто ничего не случилось, продолжал:

— Брешут они! Москва падет?.. После дождичка в четверг!.. А за причиненный ущерб платить буду я!

И он так же медленно, спокойно вернулся к своему столу, взял рюмку с недопитым вином, поднял ее и, к изумлению селян, тихо, будто извиняясь, добавил:

— Это говорю вам я, Тодор, побратим Тодора Паницы! Пейте на здоровье, я угощаю! — И только сейчас все увидели, что рука Тодора была в крови.

Затем нагрянула полиция, и его забрали. С тех пор прошло долгих два года. Однажды в базарный день жители села увидели его среднего сына Димитра. В новенькой форме полицейского пристава он подошел на городской площади к полицейскому начальнику и, выхватив пистолет, выстрелил ему в грудь. И мгновенно исчез. Куда — никто не знал, даже его знакомые...

— Илинка, слышишь? Мазь!.. Посмотри там, в шкафу...

Она не ответила. Сложила все в корзину и пошла, согнутая и подавленная. Солнце клонилось к закату. На гумно потянулись за сеном и другие женщины, старые и молодые. Илинке не хотелось, чтобы ее останавливали, и она ограничивалась обычным «Да храни вас бог!». Подойдя к сараю, она замерла и стала прислушиваться. Внутри тихо стонал ее сын. Она уже готова была окликнуть его, но снизу поднимались соседи, оглядываясь по сторонам. А поди узнай, кто из них смотрел добрыми глазами, а кто — со злым умыслом. Илинка присела на порог, достала прялку и стала прясть. Что пряла, и сама не знала, но веретено крутила, будто коротала время, впрядая его в ровную нить...

Проходившие мимо гумна селяне с состраданием смотрели на нее, опуская глаза. Никто не осмеливался беспокоить несчастную мать, потерявшую сыновей...

Изнутри доносился сдавленный стон. Сына мучила боль, а она не могла помочь ему, даже взглянуть на него, пока вокруг находились другие женщины. Она не выдержала и заплакала. Плакала не от боли (страдать ей приходилось много) и не оттого, что боялась не пережить последнего несчастья, а от бессилия и страха, что сын лежит беспомощным и каждый момент его могут услышать. Слезы застилали глаза и, медленно скатываясь по щекам, падали на грудь, но она не переставала крутить веретено. Сквозь слезы Илинка начала причитать, и со стороны это походило на пение.

— Знаешь, лучше б ты здесь не пела! — крикнул лесник Марин. — Замышляешь что-то? — Ему стало не по себе при виде этой высохшей старухи.

Илинка не заметила, как ой вышел из леса.

— А разве я пою, Марин? — удивленно спросила она.

— Конечно, поешь! Давай замолчи! Знаем мы ваши песни-пароли.

Лесник оглянулся и, убедившись, что вокруг уже никого нет, зашагал прямо к ней. Илинка испуганно посмотрела на него, затем прислушалась, не раздается ли стон сына. Но кругом стояла тишина, и Илинка поспешила спросить:

— Марин, скажи мне, сынок, ты везде ходишь, случайно не слыхал что-нибудь о моем сыне?..

— Ничего я не знаю! Ничего не вижу! Могу лишь одно сказать тебе: убиты все! И твой сын был там! Плохо, бабушка Илинка! Не повезло тебе с детьми! И ты не пой, не пой, а то и тебе будет плохо!..

И лесник стал медленно спускаться к селу. Марин полагал, что поступил гуманно, сказав бедной женщине все, что знал. Так или иначе ей все равно станет известно о постигшем ее несчастье...