И он дошел, хотя на теле у него живого места не было. «Пусть мать теперь успокоится. Дома партизан в окрестных селах сожгли. Меня считают погибшим, но наш дом тоже могут сжечь. А пока пусть думают, что и самый младший сын лежит на снежных сугробах в горах...»

— Мама, пистолет мой!

— Где он, сынок?.. А, вот он! Пусть будет у тебя под рукой! Слушай, стреляй, только если обнаружат тебя! А так обещай мне молчать! Жди! Когда вернусь из города, сделаем подкоп под каменной стеной. И если подожгут сарай — по крайней мере, уйдешь в овраг.

Антон посмотрел на мать, и ему на миг почудилось, будто он совсем маленький и больной, а она хлопочет возле него и варит в глиняном горшке настой из трав. Своими мягкими, теплыми и сильными руками она то и дело поправляла одеяла, чтобы он не простыл. Ей казалось, что она еще не все принесла из теплых вещей, чтобы как следует укрыть его: ведь в доме где-то есть еще шерсть...

— И сильно не стони! У меня есть дело в городе. Вернусь — чтоб нашла тебя целым и невредимым. А теперь я пойду...

Она оставила его спящим. «Хорошо, что он спит. Значит, сердце борется, жизнь берет свое... Ему сейчас надо больше спать, но во сне он может вскрикнуть, и кто-нибудь услышит. Правда, сарай стоит далеко от улицы, и мимо него редко проходят люди. Это только летом вокруг бегает детвора. А сейчас лишь иногда пройдет мимо спускающийся с гор лесник, но он неплохой человек. А кроме того, он — наш дальний родственник, словом, человек одной крови с нами, и, вероятно, всегда сможет прикинуться, будто ничего не видел, ничего не слышал...»

Ослик резво семенил ногами, поскальзываясь на заледеневшей дороге. Уже виднелись крыши домов, но до города оставалось еще далеко. «Что сказать о сыновьях своих? Они сами решили, как поступить. Раньше все было ясно: ты — болгарин, а враг у тебя — турок. А сейчас болгарин воюет против болгарина. Один сжигает дома, другой уходит в горы. И даже дети присоединились к этой борьбе... За что их убивают? Они же ничего плохого не делают. Просто выступают против власти, которой они недовольны. А почему им быть довольными ею? Живущие в городах торговцы, приезжая зимой в деревню, бракуют у крестьян табак, а потом скупают его за бесценок. Бакалейщик не продает в кредит товары. Как прожить?..»

Илинка привязала ослика к воротам, кашлянула, а затем, постучав в дверь, стала смиренно ждать. Без приглашения войти она не посмела. «Одно дело — в деревне, а в городе — совсем другие правила», — думала она.

Хозяин, седой, чуть сгорбленный старик, пристально посмотрел на Илинку, узнал ее и, проведя в теплую комнату, спросил:

— Зачем пришла, Илинка? Скажи, каким ветром занесло тебя сюда в эту зимнюю стужу?

— Да благослови господь семью твою и дом твой, Стоян!

— Дай-то бог! — перекрестился Стоян. — Садись, поговорим!

— Плохой ветер, Стоян, очень плохой, занес меня к тебе! Только ты теперь моя надежда, только в тебе моя вера!

Старик Стоян встрепенулся. Какая вера? Что за плохой ветер? Из-за этой женщины ему могут спалить дом. Он знал, что ее сыновья ушли в горы, слышал об их гибели. Теперь Стоян боялся даже вспоминать о том, что он был знаком с ними когда-то. А если кто увидит их мать у него и сообщит в полицию? Может, сказать ей, чтоб ушла? Однако вместо этого он положил газету на колени и безразличным тоном спросил:

— Ну а Тодор пишет? Как он там?.. Конечно, тюрьма — это не отдых в роще!

Стоян вспомнил Шаркей, когда он под разрывами шрапнельных снарядов выносил с поля боя раненого подпоручика, не замечая, что его настигают три вражеских солдата. Услышав сзади выстрелы, Стоян обернулся и увидел, что один солдат сражен выстрелом, другой проткнут штыком, а третий бросился бежать, но в следующий миг споткнулся и упал замертво в кустах. Спас Стояна Тодор. Потом он подошел к Стояну и помог ему нести подпоручика. Такие моменты в жизни не забываются, и старик Стоян помнил это. Он не раз рассказывал своим детям, почему Тодор из рода Жостовых стал его побратимом.

— Оставим Тодора! Сейчас мою душу жжет другое горе!

— Говори, говори прямо! Что-то стряслось с детьми?

— Ты знаешь, где мои дети... Сейчас у меня в помощниках один чужой паренек. Работящий, но немного придурковатый. Решил в субботу пойти к девушке в Долен. Там повздорил с кем-то, его избили. Едва дотащился домой. Вот почему я и пришла к тебе, Стоян. Пришла тайком...

Старик вздохнул, отложил в сторону газету и налил две рюмки ракии[16].

— Давай выпьем на здоровье, Илинка!.. С открытым сердцем ты пришла ко мне в дом, с добром и уйдешь!

Они выпили, поставили рюмки и замолчали. Старик Стоян понимал, что она все выдумала, но у него не было ни сил, ни желания спросить правду. А может, это и к лучшему? Всякому ли человеку дано понять, когда и ложь во спасение? Пусть правда остается за ней. Если правда станет явной, она может обжечь и его. А ложь не горит и не гаснет...

— Вчера здесь производили новые аресты. Говорят, будто арестовали нашего ротного, капитана Делитопазова. Я с твоим мужем служил в его роте во время Балканской войны. Рассказывают, будто в шалаше на его винограднике спали партизаны. Поймать их не удалось, они убежали. Теперь Делитопазова привлекают к ответственности.

Илинка встала, поправила выкрашенный в черный цвет шарф (когда-то он был у нее пестрым) и собралась идти.

— Ты куда? — испуганно поднял голову старик Стоян.

— Дорога дальняя мне предстоит, Стоян. Спасибо за угощение...

— Хм! Будто не знаешь, что обманываешь. Не ври. Давай говори, куда точно он ранен и чем?

— Пулевая рана у него, Стоян!

— Гноится? Температура есть у парня?

Илинка молчала. Могла ли она вести этого человека к Балкану? Одноногого инвалида ведь каждый заметит, и любой прислужник может оказаться полицейским шпиком.

— Ты, Стоян, фельдшер, ты знаешь! Дай мне все что надо, а я сама пригляжу...

Старик Стоян взял щепотку табаку и стал медленно свертывать самокрутку. Затем несколько раз ударил огнивом о кремень, комната наполнилась запахом трута. Одноногий подофицер-медик, когда-то служивший фельдшером в ополчении, хорошо понимал страдания Илинки. Он догадывался, что раненый паренек — это ее младший сын, о котором говорили, будто он погиб в Родопах. Однако она боялась признаться ему и потому лгала. Стоян не сердился на нее, но страх не покидал его и заставлял быть осторожным.

— Ты садись и подожди здесь, а я скоро приду!

Илинка промолчала, продолжая стоять. Глядя, как весело играет огонь в печке, она вдруг подумала, что ее сын, оставленный на сене, вероятно, мечется в жару. Ее совсем не беспокоила мысль, что старый фельдшер может заявить в полицию. Почему? Этого она не могла объяснить. И когда старик Стоян скрипнул дверью, Илинка от испуга села и уставилась в печку. Ей было безразлично, предали ли ее, появится ли в дверях полицейский или нет.

— На, держи и слушай! Мазью будешь мазать утром и вечером! А пилюли давай по одной три раза в день!.. Да пусть лежит в тепле. Смотри не простуди его! Фасоль и сало не давай! Эта пища очень вредная для раненого человека. Повторяю, очень вредная!.. — Старик несколько раз объяснил, что и как надо делать.

— Спасибо тебе, Стоян! Я знала, что ты добрый человек! Бог отблагодарит тебя! — Беря лекарства, Илинка внезапно поцеловала руку Стояна. Он не рассердился, так как понимал, что сейчас она не могла отблагодарить его иначе, но проворчал:

— Ну вот еще, зачем это? С раной нельзя шутить! А ему скажи: пусть не падает духом и принимает лекарства!

— Скажу, Стоян!

Ему хотелось напомнить ей, что он, конечно, очень рискует, но он постыдился. А Илинка тем временем принялась разворачивать сотканную ею пеструю скатерть и вытаскивать тонкотканые передники.

— Ты прости меня, Стоян, но это... Я ткала их для свадьбы, а получилось, что все пойдет в сундук.

Старик нахмурил лохматые брови. Он вспомнил тот торжественный далекий день, когда закончил медицинское училище и стал дипломированным фельдшером. Вспомнил, как полковой врач полковник Шарков говорил: «Врачуй! К женщине и мужчине относись одинаково! Деньги не проси и не стремись к ним! Если дадут подарок, можешь взять, но не увлекайся этим! Тот, кто нарушает наш закон, уже не врач и золота своими руками он не добудет. Торговцы изгнаны из храма, а ведь плоть человека — это храм души человеческой!..»