И вот я снова пробираюсь в то место, которое считаю своим домом, быть может, последним. О да, именно здесь мой дом. Я дою козу, приготовляю ужин и ем. А потом сижу несколько минут перед большим кухонным очагом и безмятежно сжигаю позолоченную мебель, принесенную мною из города, пока моя коза обгладывает книги каких-то классиков.

Наступает ночь, ночь мертвого города. За стеной раздается вой лисиц, которых тут что ни день разводится все больше…

При свете своего очага я сейчас и пишу.

Я рос так же, как росли вообще все подростки после так называемой мировой войны. Этот период и сформировал меня таким, каким я являюсь сейчас. Чем-то очень случайным и парадоксальным, как я сам нахожу.

В течение нескольких лет старые великие нации напрягались до предела, а когда напряжение миновало, решили, что теперь все пойдет столь же приятным образом, как прежде. И такими слепцами были не только победители, но и сторонние наблюдатели. Как-нибудь все устроится, думали они. Но мир был уже далеко не прежним. Что-то безнадежно испортилось в механизме. Он еще работал, но из него вырывался какой-то зловещий треск и скрежет.

По сути, после заключения «вечного мира» не было ни одной мирной минуты. Все время что-то где-то рушилось, и тотчас воцарялась тревога. Все были охвачены чувством беспокойства и неуверенности, вроде как в годы падения Римской империи. Но если тогда на крушение старого мира понадобилось несколько веков, то теперь хватило нескольких десятилетий. Настолько стало плотным население мира и настолько более интенсивным стала его реакция на события.

Капиталистический строй успел полностью изжить себя и, кроме всяких мелких неприятностей, одно главное обстоятельство заставляло особенно задумываться самых дальновидных людей. А именно, вечное шатание между двумя крайностями: от безработицы к перепроизводству и от перепроизводства к безработице. Никакая власть не могла упорядочить производство и распределение. Правда, крупнейшее государство Европы нашло тут единственно верное решение. И тем самым дало пример для подражания борющимся массам капиталистических стран. Пример этот способствовал распространению идеи мировой социальной революции. А какое чувство неустойчивости порождала эта идея в капиталистических странах, само собой понятно.

Если же добавить ко всему горечь поражения, охватившую некоторые народы после мировой войны, крушение прежних жизненных традиций и ужасающее экономическое положение, то мы получим полную картину бурлящего хаоса.

И все-таки среди этого океана безнадежности попадались какие-то островки слабой надежды. Ими были маленькие страны, получившие именно благодаря войне государственную независимость. Последняя была для них многовековой мечтой — и вот она осуществилась! Буржуазия этих стран еще не постарела, перед интеллигенцией простирался непочатый край деятельности, да и широкие массы, охваченные настроением национального возрождения, забывали пока о многом. Забывали и о том факте, что малые нации получили самостоятельность лишь в результате борьбы между гораздо более значительными силами. Достижение независимости относили в той или иной мере за свой собственный счет.

Моя юность, мое формирование совпали именно с этими годами освобождения малых народов. С годами осознания своей национальной ценности, порой даже болезненно гипертрофируемой. Открывались новые перспективы, материальные и духовные, беспрестанно, правда, искажаемые столкновением противоположных идей этой нервной эпохи. И радость деятельности постепенно пронизывало чувство всеобщей безысходности, ибо волны кризиса захлестывали, само собой разумеется, не только большие страны, но и малые. Это давало пищу революционному беспокойству, стремлению принять участие в преобразовании мира. Все большее место завоевывали принципы коллективизма, пока что переплетенные с либеральными представлениями, унаследованными от прошлого.

Всеми этими чувствами и идеями загорался и я, как загораются в молодости все. Теперь при взгляде назад думается: комары, подхваченные бурей!

Ко всему, конечно, присоединялись и интимные переживания юноши, вступающего в пору своего возмужания. Поэзия и первая любовь, весенние вечера, патетические строки, радость странствий — все то, что переживаешь лишь один раз, воображая, что никто до тебя не переживал этого. Не следует забывать и о первом знакомстве с великими и малыми пороками жизни, которое тоже считают неповторимым. Наивные, милые, чем-то грустные и навсегда невозвратные времена…

Когда думаешь обо всем этом задним числом, то поневоле спрашиваешь себя: да надо ли было мне получать гуманитарное образование, изучать философию и музыку, столько мечтать о всяких надзвездных вещах, чтобы потом стать профессиональным солдатом, шофером, моряком, бродячим торговцем, перепробовать еще с десяток специальностей и сделаться в конце концов хромым погонщиком козы на каком-то заброшенном побережье?! Но, говоря по справедливости, кто был в силах предугадать будущее отдельного человека, если никто не мог предвидеть судеб целых государств и народов.

Стоят чудесные дни поздней весны. Уже появляются блеклые тона, но еще не исчезли и свежие зеленые краски, не очень-то здесь обильные. Ибо тут всегда преобладают оттенки терракоты, желтого туфа и серого пепла. К ним сейчас присоединяются потоки застывшей лавы и места, сожженные газами, почему-то окрашенные в лиловый цвет. Все это вообще какое-то тусклое, даже в весеннюю пору. Лишь небо и море по-прежнему ярко-голубые…

Глядя на знакомый пейзаж, я все-таки не испытываю былой радости. Похоже, что и чувства мои притупились.

Странно! В течение всей своей прежней жизни я считал, что могу любоваться природой лишь в одиночестве, что другие мне только мешают. Но едва эти «другие» исчезли, как и природы будто не стало. Я был из тех, кто любуется природой, постигает ее не только для себя, но и для общества. Теперь я ничего не вижу и не понимаю, теперь я не забочусь ни о чем, кроме своих будничных дел. Похоже, что без общества нет и природы.

Я намеревался последовательно и обстоятельно описывать свою жизнь, но постепенно отступаю от этого плана. Мешает сознание того, что, возможно, никто не прочтет моей истории. Рассказывать же самому себе то, что уже знаешь, это кажется таким бессмысленным. Все равно как разговаривать с самим собой громким голосом. Другое дело — развивать мысли, которые становятся тебе ясны лишь после того, как изложишь их на бумаге. И потому я все время сворачиваю с пути описания исторических эпизодов на путь раздумий и мудрствований. Пусть мне останется хотя бы эта радость!

К тому же мои разбросанные заметки разделяются долгими паузами. Неделями я не могу взяться за свою тетрадь. То надо заботиться о пропитании, то находит такое настроение, что и думать ни о чем, кроме самого насущного, не хочется. И тогда нить повествования как бы обрывается.

Сейчас опять был перерыв в несколько недель. А за это время кое-что произошло и обычное течение моей жизни нарушилось.

Прежде всего должен отметить, что мое хозяйство стало богаче на целую скотину. Особой нужды в ней у меня, правда, не было, но раз уже она сама навязала мне свое общество, то ладно. Речь идет об осле. Тут встречаются самые различные животные, но все они настолько одичали, что всегда убегают. И вдруг мне попалось исключение. Совершая свою очередную разведку, я брел по Виа Рома и тут услышал, как вдали кто-то кричит жутким голосом: «Ааа-эээ! Ааа-эээ! Да-нет! Да-нет!» Осторожно приблизившись, я обнаружил осла, упавшего в открытый погреб. Кто знает, сколько уже времени он страдал там от голода и жажды. Ну, притащил я дверь с развалин поблизости, опустил ее наискось в погреб и помог ослу выбраться. Но вместо того, чтоб удрать, он с беспомощным видом остановился передо мной. Мне стало ясно, что эта пожилая скотина уже имела дело с людьми. Я напоил ее дождевой водой из старого бассейна, а потом отвел в парк пастись. Осел не покинул меня и после этого и сейчас стоит в передней вместе с козой, которой он как будто не нравится.