В этой части архипелага царила тишина. Море было усеяно рифами, проливы между островами неглубоки. Большие корабли редко заходили сюда.

Народ жил спокойной, трудолюбивой жизнью. Мужчины рыбачили, пасли стада и работали на виноградниках. А женщины сидели за веретенами или за ткацкими станками.

Осенью прибывали купцы, привозили железо, украшения и новости из далекого мира. Несколько дней продолжалась ярмарка во дворе островного старейшины. Приезжие меняли свой товар на бочки с вином и на тюки шерсти и снова отплывали на материк.

Каждый год, в ту пору, когда начинало бродить первое вино, островитяне справляли праздник урожая.

Днем юноши и девушки с гроздьями винограда ходили из дома в дом, прославляя в песнях веселящий напиток. Вечером мужчины долго сидели перед воротами, беседуя о минувших временах, в то время как из оливковых рощ доносились песни и пляски, как в дни Дафниса и Хлои.

Потому что жители острова сохранили еще немало языческих обычаев. Настоящее было у них переплетено с прошлым.

Еще их прадеды нашли в долине мраморное изваяние спящего мужчины и склонившейся над ним женщины с факелом. С тех пор они поклонялись этому изваянию, принятому ими за богородицу, оплакивающую сына.

Это был настолько жизнерадостный народ, что даже в смерти не видел ничего печального.

Они были доброжелательны и покладисты. И мирились с тем, что островной старейшина захватил самые рыбные места на берегу и наложил лапу на денежные приношения в храме. Крика из-за этого не поднимали; разве что иной пастух или батрак поворчит себе под нос — и все.

Это был народ, свыкшийся с окружающей жизнью и не умевший представить себе лучшую.

В этом году стояла очень суровая зима. Целыми неделями холодный дождь хлестал по скалам, море билось грозно, и холодный ветер проносился над островом.

Жители сидели в хижинах возле огня и занимались рукоделием. Всю зиму ни один чужак не попадал на их побережье, да и они не выходили за внешние рифы. Даже сосед редко заходил к соседу.

Но потом настали весенние дни. Солнце светило ослепительно. Меловые берега внешних островов в несколько дней побелели. Сочная трава вырастала на глазах.

Мягкий ветерок гладил ветки ветлы, словно девичьи косы. Он несся с востока, с запада, поворачивал на юго-запад, затихая на целые дни. Небесный свод синим шелком простирался над светлой водой.

Когда пастух Никиас, выходя в поле, закидывал голову, одно небо за другим раскрывалось перед ним. Он глядел в эти просторы, раскрывающиеся перед ним, как лепестки цветка, и молодое сердце его наполнялось печалью.

Ах, небо было такое глубокое, такое далекое, такое бескрайнее! И Никиас чувствовал себя одиноким, покинутым.

Но, опустив глаза вниз, он видел землю и море в сверкании неподвижного солнца. Видел деревню в долине, видел обширный двор островного старейшины и его дочь, проходившую по двору. Придерживая руками корзину на голове, с напрягшейся грудью, с обнаженными ногами, она шагала к берегу, словно дочь короля в древние времена.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали!

Там шла навстречу морю и пела его возлюбленная. Шелковистый ветерок, словно крылья, развевал ее легкие покрывала, — так шла та, о которой он мечтал, но которой никогда не надеялся обладать.

Кто был он, пастух овец Никиас, чтобы бросить хоть взгляд на нее! Посох, да ивовая свирель, да всклокоченный пес, круживший вокруг него, ловя собственный хвост, — вот все его имущество.

Когда он вечером, проходя со стадом через деревню, остановился перед двором островного старейшины и бросил взгляд через каменную ограду, дочь старейшины надменно отвернулась от него. А когда он сделал это во второй раз, вышел сам старейшина, накричал на него, грозя суковатой дубиной.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали! И он повернул лицо к деревне, разглядывая землю, открывавшуюся внизу.

Виноградники чернели еще, словно уступы лестницы на склонах гор. Молодые ветки гнали побеги, побеги выпускали листья — вино потянулось из земли навстречу солнцу.

По склону горы поднимались пять человек. На плечах у них были большие плетеные корзины с черной землей, которую они носили на виноградник островного старейшины.

Это был несчастный Корас с женой и детьми. Спины их были согнуты, руки в мозолях, а ноги окровавлены. Едва ли искорка мысли проносилась в седой, лысой голове Кораса, когда он шагал впереди своего семейства.

«Это было мое поле, откуда я иду; это было мое поле, куда я иду, — уже в который раз подумал он, — земля, которую я несу, — моя земля».

«Теперь у меня ничего нет», — подумал он через некоторое время.

И он вспомнил дни молодости, вспомнил, как женился, как разрослась семья, как на него обрушились болезни и несчастья. Он глубже и глубже увязал в долгах, пока старейшина не забрал себе все.

Ему пришлось отдать свои поля и покинуть свой дом. Поденщиком пришлось ему батрачить на бывших своих полях. В чужом углу воспитывать детей, растить из них таких же рабов, каким был и сам он.

И Корас вздохнул.

Видно, так должно быть. На этом стоит мир. Таковы порядок и справедливость под ярко-синим небом. «Не каждому суждено быть счастливым», — вздыхал он, прилаживая корзину на своих старых плечах.

Лучшего не добились и те, что отправились искать счастья в других странах, за островами и морями. Всюду, куда бы ни ступил человек, рядом с богатством уживается нищета.

И Корас увидел, как внизу, на причале старейшины, моряк и странник Клеон чинит лодку. Его смолистая одежда блестела на солнце, словно мех выдры, топор его подымался и падал, откалывая щепу.

Этот человек повидал свет, но все же вернулся сюда.

Он сел верхом на опрокинутую лодку и, засунув табак за щеку, оглядел море и землю и далеко сплюнул.

— Хороша была бы жизнь, — сказал он помощнику, — если бы не было богачей. Мир хорош, но не для нас. Мы бегаем за хлебом, а за другими хлеб сам бегает. Другим — золото, нам — прах земной. Так-то, молодчик!

И он снова сплюнул.

Потом он заговорил о разных странах — в одних он сам побывал, о других много слышал. Удивительный мир! Но в одном отношении всюду было одинаково: бедняк работал, а богач поглядывал на него. Жал тот, кто не сеял, на мягкой шерсти спал тот, кто не стриг овец.

Своим кривым большим пальцем он обвел землю и море.

— Кому принадлежат поля? — спросил он. — Тому ли, кто таскает землю и разводит виноград? Кому принадлежат рыбы в море? Может быть, тому, кто поймал их в сети? Но это не так, — ответил он опять. — Мы тоже видим море и землю, но нет у нас ни виноградников, ни рыбных заводей. Мы катаем чужие бочки, сталкиваем в воду чужие лодки — вот наша задача. Так-то, молодчик!

И проводил насмешливым взглядом Кораса, который поднялся по склону наверх и остановился на горе. Там же, опираясь на посох, стоял под светлым небом Никиас, а рядом, ловя собственный хвост, кружилась собака пастуха.

То были послеобеденные часы, и солнце склонялось к вечеру. Воздух застыл в неподвижности и был как бы пронизан золотой пылью.

Тогда глазам Никиаса, Кораса и Клеона предстало нечто странное.

Простор над морем незаметно сделался свинцово-серым. Некий тяжелый купол словно придавил водную ширь. И вот эту серость прорезали полосы огня, отвесные и косые.

Никиас, Корас и Клеон почувствовали, как из этой безбрежной дали до них вдруг донеслась волна холода.

Все больше и больше косых огненных полос появлялось на небе. Они двигались, словно основа на ткацком станке, вверх и вниз, вдоль и поперек. Потом вдруг пронесся порыв ветра, и все пропало.

Перед глазами изумленных людей появились ряды гигантских домов, а на крышах и на улицах лежал снег. Тихо падал снег, потом снегопад прекратился. Свинцовое небо слегка посветлело.

В это время уже и другие жители деревни вышли на улицу и, подняв глаза к небу, испуганно вскрикивали и махали руками. На крик сбегались все новые толпы.