Самые страшные их сны, в которых им снятся серые безграничные лабиринты и нескончаемые лестницы в жутких башнях, все это ничто по сравнению с действительностью. Самые далекие пещеры в пустынях ближе, чем его одинокое каменное дупло, которое находится лишь на несколько саженей ниже их уютных жилищ.

Искалеченное бедро Раннуса заболело. В этой холодной сырости снова заговорила ломота в костях. Эта боль словно шилом пронизывала его члены, и ему пришлось скрючить ногу, хотя в этой тесноте он мог передвигаться только ползком. Холодный пот покрывал его лоб, когда, сморщившись от боли, он пополз дальше.

И ему стало ясно: не этим путем бежал разбойник. То был другой ход, быть может, тот, обвалившийся, в котором он уже побывал. Но теперь вся история с морским разбойником представилась ему невероятной. Бежал ли он вообще? Да существовал ли он даже? Быть может, все это лишь легенда, сказка и он, бедняга Раннус, первый пользуется этим ходом!

Вдруг он почувствовал обжигающую боль в пальцах, державших свечу: огонь коснулся ногтей. Он со страхом положил на ладонь жалкий остаток свечи, который погорел еще несколько мгновений. Горячее сало растеклось по ладони, но он не почувствовал боли. Затем конец фитиля свалился набок и потух в лужице сала.

Кромешная тьма окружила Раннуса. Он попытался ползти дальше, но ход стал таким тесным, что он не смог действовать локтями. Он не мог двигаться ни вперед, ни назад. Все тело его затряслось. Он упал ничком на пол и весь покрылся холодным потом.

О, если бы попасть обратно в тюрьму! Но от нее его отделяли отвратительные темные ходы; без огня здесь можно блуждать целыми днями, не доходя до цели. Он был словно мумия в каменном гробу, нет, словно заживо погребенный, который бьется о крышку гроба и сходит с ума, прежде чем его настигнет настоящая смерть!

Так пролежал он долго. Но вдруг ощутил легкий ветерок. Это могло предвещать конец подземного хода. Он собрал все силы и прополз еще несколько саженей. Ход начал расширяться, и вдруг он за небольшим поворотом увидел железную решетку, сквозь которую проникало бледное зарево города.

Раннус долго не двигался. Взгляд его был прикован к светлому пятну в конце хода. Это было небо, кусочек облачка, розовевшего в отблеске электричества, кусочек безбрежного простора после кромешной тьмы каменного погреба с жуткими подземными видениями!

Он приблизился к решетке и тронул ее рукой. Она была скована из железных прутьев толщиной с запястье худощавого человека. Он выглянул. От зарешеченного отверстия было сажени две до земли. Глаза Раннуса с трудом различили сторожевую будку на земляном валу и дремавшего рядом с ней часового.

Занималась утренняя заря. По зеленому небу растекались большие полотнища легкого тумана, на облаках стали таять розовые и красные пятна. В прохладных сумерках кроны деревьев густо зеленели, словно застывшие в голубеющем свете утра.

Небо разгоралось все больше и больше. И вдруг огненные зерна солнца упали на облака, недвижимо простиравшиеся над темно-синей морской бухтой, от которой длинными нитями, словно водяной волос, тянулся вверх туман.

Потом из фабричных труб поднялись столбы дыма и один за другим, словно первые тяжелые удары смычка на гудящем контрабасе дня, прогудели низкие, медленные гудки, выбросив в воздух серые спирали пара.

Опять проснулся день, новый день, с толпами людей, лошадьми и экипажами на улицах, с устремляющимися туда-сюда обозами, поездами и кораблями. Новый день над заводами, вокзалами и гаванями, над рыжими кранами в осыпанных угольной пылью портах.

Как ждал Раннус этого дня! В каких красках рисовало его воображение это освобождение! Он видел себя выходящим на волю где-либо за городом, на лугу, среди резвящегося табуна коней. Или на берегу моря, где волны между рыбачьими лодками мягко набегают на песок. Или в темной лесной чаще, где холодные звезды мелькают из-за темных вершин.

Вместо всего этого он все еще оставался в пределах тюрьмы. Несколько часов он лишь странствовал по тюремному подземелью. В окне были решетки, и часовой шагал внизу по насыпи — Раннус по-прежнему оставался в заключении. Оставался в заключении, мог остаться навсегда и умереть здесь, видя перед глазами безбрежную свободу!

Он сел возле выходного отверстия, держась одной рукой за решетку, а другой подпиливая железо, пользуясь для этого минутами, когда шум на улице усиливался. У него имелся маленький трехгранный напильник. Но прутья решетки были толстые, а ему нужно было перепилить, по крайней мере, четыре из них. Целые дни предстояло ему проработать, чтобы вырваться отсюда!

Он пилил и вместе с тем подмечал все, что происходило за окном. Он следил за шагами часового на валу. Он знал этого часового, числившегося под номером тринадцатым. По его позе он угадывал его настроение. Он следил за ходом его мысли и сочувствовал ему, когда тот, закрывая рот широкой ладонью, зевал от скуки.

Когда он уставал от работы или почему-либо не мог пилить, он, словно турок, неподвижно сидел на поджатых ногах возле решетки и наблюдал открывавшуюся перед его глазами жизнь. Как долго он не видел всего этого: людей, экипажи, деревья бульвара!

Ему, свыкшемуся со скукой и неподвижностью, именно уличная суета казалась медлительной и утомительной. Недели и месяцы, проведенные в четырех стенах среди одних и тех же людей, одних и тех же занятий, прошли незаметно. Но какими длинными казались здешние часы!

Он следил за малейшими происшествиями и делал свои заключения, словно сыщик. Он угадывал характер и занятия людей. Он продолжал мысленно следить за ними даже тогда, когда они уже исчезали из глаз. Он сопровождал их на работу, к товарищам, к жене и к детям. И вместе с ними садился за накрытый к обеду стол.

Потом он снова обращал взгляд на улицу. Он видел бесчисленное множество проезжавших лошадей: рыжих, мышастых, светло-желтых. Проезжали извозчики, возчики пива в кожаных фартуках, с целыми башнями пивных корзин, проехал обоз ломовых телег, нагруженных рыжими от ржавчины, оглушительно грохотавшими железными полосами.

Потом он увидел крестьянина. Он был в серой куртке, в сапогах, у него было загорелое бородатое лицо. Крестьянин остановил свою телегу перед лавкой, на двери которой была прибита блестящая коса. Он почистился, отряхнулся и надолго исчез в лавке.

Лошадь нетерпеливо била копытом по булыжной мостовой, роняя капли пены. Глупый человек, подумал Раннус, уходит и оставляет лошадь без присмотра. Разве мало жуликов в городе! Хорошая лошадка, снова подумал он. Хозяин-то ее простой мужик, разъезжает на навозной телеге, а лошадь сто́ит не меньше сотни рублей. Слава богу, уж Раннус-то знал цену лошадям!

Лошадь все ждала, а хозяин не приходил. Странно, подумал Раннус, увидишь такое, когда взять не можешь. Как много проходит людей, и никто не трогает. А как это просто: подойти, взять вожжи, вскочить и поехать. Взять нужно в подходящий момент или не брать вовсе — в этом все искусство.

Руки Раннуса задрожали. Одним глазом он следил за часовым, другим — за лошадью. Он опять крал лошадей, продавал и менял их на тех же, что проезжали мимо него по улице. И сердце его билось, как будто он и впрямь занимался опасным делом.

Но потом крестьянин вышел, взобрался на телегу и уехал. Уехал! А какой был прекрасный случай! Но никто не воспользовался им, ни он, ни другой. Раннусу вдруг сделалось грустно, возбуждение его сразу угасло.

Нет, это не то, о чем он думал. Из тюрьмы он всегда выходил с решением — скорее умереть, чем украсть; но он опять воровал, потому что это было легче, чем умереть. Теперь он решил отомстить всем своим врагам, но при ближайшем рассмотрении и это решение показалось ему пустым.

Это потому, подумал он, словно пробуждаясь, что он теперь ни то ни се — ни в тюрьме, ни на свободе. И он с новой силой принялся пилить. Но мысли его беспокойно, беспорядочно метались. Действительность разбивалась, как разбивается диск луны в волнах, и вместо одного он видел несколько миров.