Ели то же, что и вчера. Младший брат вскинул на плечо топор и пошел куда-то на работу. Сам хозяин лачуги, повесив на спину котомку с хлебом, направился на мызу: еще не все дни отработаны.

Реммельгас, которому было по пути, вышел вместе с ним.

— Эх-хе, черт бы побрал эту жизнь! — вздохнул бедняк, поправляя котомку за спиной. — Так она и идет, а облегчения ждать неоткуда. С утра до вечера, с вечера до утра, пока не свалишься с ног и не подохнешь! На что-либо новое, лучшее надежды нет… Вот наши поля, — продолжал он через некоторое время и обвел руками равнину. — Все словно свиньями изрыто. Весной и осенью земля не держит человека: сеешь, а сам проваливаешься по колено. Разве помещик отдал бы эту землю в аренду за отработки, будь она получше? А приходится брать, чтобы не помереть с голоду.

— А разве нельзя достать другую работу… все равно какую… лишь бы выгоднее и полегче? — спросил Реммельгас.

— Другую? Батраком на мызу смог бы пойти, а больше некуда. Но туда я подамся только тогда, когда петля на шее совсем захлестнется… Уж если человек покатился под гору, ему и сам черт не поможет подняться. Не подумайте, что я всю жизнь был бобылем. Нет. Когда-то я был хозяином арендной усадьбы. За женой взял сотни две-три, да и сам в холостяцкие годы кое-что прикопил. На эти деньги я и арендовал усадьбу. Но что поделаешь! Плата высокая, хлеб дешев, неурожай… Три года маялся. А потом у меня ничего не осталось, кроме хозяйственной утвари. Делать нечего, взял участок за отработки. Здесь трудишься изо дня в день, из года в год, но видишь только, что бедность все растет. Скотины уже давно нет, дровни да телеги переводятся, одежда превращается в лохмотья, а где взять новую? Нищета растет! Чувствуешь, как понемногу проваливаешься в трясину, барахтаешься и кричишь. Но от барахтанья проваливаешься еще глубже, а на крик твой никто не откликается…

— Долго ли так мучиться? — задумчиво произнес Реммельгас. — Ужасное положение, действительно ужасное!

— Долго ли? В конце концов придется пойти в батраки. Это уже край. Оттуда не выберешься, там ты точно припаянный. Уйдешь разве только в богадельню, если примет волость… На собственные ноги там уже не подняться. Здесь я еще бобыль, по старой памяти. В другом месте и с этим не справишься. Поэтому и с места тронуться боишься.

Спутники молча продолжали шагать по ухабистой дороге.

— Сейчас мой брат строит еще разные планы, — снова заговорил бобыль. — Но станет постарше, женится, обзаведется семьей, потеряет здоровье — тогда увидит, далеко ли понесут его крылья! Станет батраком, как и я. С двумя голыми руками — куда же еще!

— А не улучшилось бы дело, если бы легче было получить землю? — спросил учитель.

— Известно, улучшилось бы. Но откуда и как получить землю? Достаток нужен. Купить я не в состоянии. Арендовать? Да ведь я и сейчас арендую. Но это не аренда, это виселица! Для покупки земли нужно много денег. С арендой все было бы по-другому, кабы плата была другая. Говорят, если б у казны арендовать или же помещик по закону брал бы плату, легче было бы. Или душевой надел… Мало мы его ждали… Но кто его даст!..

— Не поможет вам этот душевой надел! — махнув рукой, возразил Реммельгас. — Если и дадут, разве с него проживешь? Сейчас вся Россия голодает со своими душевыми наделами! У сету[3] тоже душевой надел. А чего ради они таскаются к нам сюда старье собирать? Нам уж и вовсе некуда идти. На этом душевом наделе — ни жить, ни помереть…

— Значит, мало дают или платежи непосильны, — возразил бобыль. — Вот, говорят, в Сибири… Там человеку житье… Может, если уж ничего другого не останется, подамся все же туда. Лишь бы хватило силы!.. Никак туда не добраться…

Спутники снова молча продолжали путь.

Слепая, годами грызущая душу мысль о голоде ворочалась в нечесаной голове бедняка, ища выхода. Но выхода не было. Страшным видением стояла перед глазами жизнь мызного батрака или богадельня. Их не избежать. Разве только… если когда-нибудь попадешь под воз… или лошадь убьет за мызным плугом… или скоропостижная смерть окончит твои дни… Что-нибудь вроде удара… Но тогда семейство пойдет по миру… Жена зачахнет в богадельне… Детей волость определит в пастухи… Старик помрет где-нибудь в канаве… Да и жена помрет… Дети вырастут… Пока они молоды и смелы, устраивают свою жизнь, до облаков готовы подняться… Но нет — тот же клочок помещичьей земли, труд, нужда, маета и в конце концов богадельня… И так далее… Как говорится: «Рабом ты родился и рабом останешься», или: «Коли трудиться тебе предназначено, трудись с радостью». Хо-хо-хоо!.. Из поколения в поколение, из века в век…

— Вот так! — сказал бобыль, внезапно пробуждаясь от своих мыслей. — Останусь ли я здесь еще до будущего юрьева дня, не знаю. Барин грозится повысить арендную плату. Говорит, будто глупы мы и ленивы, оттого, мол, и не справляемся. А то грозится развалить наши дома, а землю забрать в свои руки. Вот и разгонят тогда нас всех, тринадцать семейств, по белу свету. К новому месту уже не приступиться. Брат собирается в город, может, на фабрику поступит. Бог знает что тогда будет! Кабы умел что, поискал бы. Но что ты, слепой, темный человек, поделаешь? Что мы видели, кроме своего угла, своего забора? Не знаешь, куда и пойти. Может, в других местах земля лучше, аренда дешевле, но кто расскажет, объяснит?..

— Ох, уж эти мне другие места! — вздохнул Реммельгас, заразившийся безнадежным настроением бедняка. — Хорошо там, где нас нет.

Снова молча шагали дальше.

Рассвело. За ночь дождь перестал. Повсюду блестели большие лужи. Жнивье и пашни сочились водой. Голый лес уныло чернел. Слышно было, как кто-то рубит сучья в мокром ольшанике.

— Вот наши дрова для топки, — снова заговорил бобыль, указывая на кустарник. — Мыза отпускает три сажени хворосту, по большей части ольхового и осинового. Пока растет, он сырой; порубишь его, сложишь в кучу — начинает плесневеть, гнить, а сохнуть не сохнет. Что делать с этаким мусором! Сунешь под котел — шипит, пару напускает, дыму. Выходит так, что истопи овин, сложи хворост на жерди под потолком, обсуши и только тогда сможешь тем же хворостом топить овин, чтобы сушить хлеб. Смех и грех! Помещик жалуется, что бобыли воруют лес! А что будешь делать, коли замерзать неохота.

— А разве нельзя иначе… по закону?..

— Как же, в церкви читают: «Не укради!» Да ведь эту заповедь не бобыли выдумали. Ее помещик придумал. Один надувает другого. Помещик с меня сдирает шкуру, я тоже не прочь его ободрать. Помещика за его дела почитают хорошим хозяином, а меня за воровство сажают в тюрьму. Вот и вся разница. Правда, пугают, что после смерти, мол, за все содеянное зло придет возмездие. А кто знает, что на том свете будет, ведь никто этого не видел. Но одно я скажу: коли там и вправду людей ожидает возмездие, то страшиться его нужно прежде всего тем, которые нас пугают. Но что-то непохоже на это. Вот и берет сомнение.

— Но вера… — начал Реммельгас.

— А что хорошего она дала мне? Верить и жить по заповедям может тот, кто сыт. А мы… — Бобыль махнул рукой. — Мне некогда дожидаться, пока меня накормят на небе. Я и здесь, на земле, есть хочу!

Спутники дошли до перекрестка.

— До свидания! — сказал Реммельгас.

— Где уж нам свидеться еще! — ответил бобыль, протягивая свою красную, загрубелую руку. — Прощайте… У каждого своя дорога… Прощайте же, прощайте…

Совсем рассвело.

Скорым шагом Реммельгас поднимался по косогору навстречу розовеющему небосклону. И чем выше он поднимался, тем больше освобождался от душевной тяжести, угнетавшей его во время беседы с бобылем.

Здесь какая-то ошибка, недоразумение, думал он, неверное понимание жизни. Но эту ошибку нужно исправить, эти недоразумения преодолеть! В воображении учителя сказка жизни становилась все более светлой, увлекательной, и он подумал: неужели нет на свете рычага, которым можно было бы поднять земной шар?

Ему вспомнились слова бобыля: «Увидим, далеко ли понесут его крылья! Двумя голыми руками ничего не сделаешь!»