Но еще более величественным и блистательным, чем сам себе, казался он Павлику. Когда Собеслав являлся перед Павликом в полном наряде, тот от восторга прямо выплясывал вокруг него, хлопая в ладоши, а уж на троицу, увидев Собеслава, одевшегося к торжественной мессе, которая совершалась под открытым небом на Вацлавской площади в честь и, одновременно, по случаю отъезда весьма уважаемого иностранного гостя, прибывшего в злату Прагу на славянский съезд{62}, Павлик готов был встать перед ним на колени.

Собеслав Врбик, по словам тех, кто видел его тогда, был в костюме из тонкого белого сукна и в дорогих серебряных доспехах, точь-в-точь похожий на архангела Михаила, ведущего свои полки в бой против Люцифера. Все, глядя на него, перешептывались, что уж он-то, мол, сумеет, когда потребуется, смело и стойко вступить в борьбу с проклятой реакцией, поднимающей свою голову то здесь, то там.

Прошло немало времени после того, как Собеслав ушел, прежде чем Павлик сумел преодолеть свое волнение и приняться за уборку его комнаты.

Сегодня он совершал свое дело неспешно, к каждой вещи прикасался с величайшей осторожностью, ему казалось, что он находится в церкви, где любой предмет заслуживает особенного почтения, где не смолкает величественная, возвышенная мелодия и что-то незримое, волнующее проникает в самую глубину души и освещает ее. Его собственные ум и чувства были разбужены разъяснениями экспедитора, его доступными беседами с пытливыми и взволнованными слушателями, во время которых высказывались не одни только надежды, но и опасения; в последние дни повсеместно говорили, что народу готовятся новое несчастье и западня; Павлик полагал, что именно его господин призван раздавить гидру реакции, если она покусится на молодую свободу, и уже теперь, в эти грустные, трогательные минуты, воздавал ему честь.

Не слышал Павлик доносившихся издалека ружейных выстрелов, не обратил внимания, что на улице растет толпа торопливо сбегающихся отовсюду людей, напряженно и боязливо к чему-то прислушивавшихся. А откуда-то все громче был слышен постепенно приближающийся и вскоре заполнивший все пространство странный беспорядочный шум, в котором можно было различить громкие испуганные крики, страшные проклятия, плач женщин и детей, призывы и отрывистые команды.

Павлик заторопился было к окну посмотреть, что происходит на улице, как вдруг дверь распахнулась настежь и в комнату ввалился Собеслав — измученный, посиневший. Он как подкошенный свалился в кресло и, казалось, был близок к смерти.

— Боже мой, пан Собеслав, — запричитал Павлик, упав перед ним на колени, — что стряслось, что происходит на улице? Вам плохо, вы ранены?

Собеслав сорвал с головы шляпу, и Павлик увидел взмокшие волосы и бешено пульсирующие на висках жилки.

— Не знаю, что там творится, — прохрипел Собеслав сиплым, усталым голосом. — Когда мы расходились с мессы, со мной, по всей видимости, случился солнечный удар… Я не помню, как добрался до дома… слышал только позади себя ужасный шум…

— Я быстро приготовлю постель, — заботливо сказал Павлик, начав немедля ее застилать, — вам непременно нужно лечь, отдохнуть и успокоиться. Сам я побегу за доктором, но как я до него доберусь, один бог знает!

Павлик принялся задергивать шторы на окнах, чтобы солнце не беспокоило его захворавшего хозяина, и был поражен открывшимся перед ним зрелищем. По улице пробегали студенты, члены отряда национальной обороны и других союзов, останавливались у домов, призывая их жителей и попадающихся навстречу людей к немедленному действию. Несколько мужчин быстро отделились от остальных и вскоре приволокли повозку с постоялого двора «На Кухинках»{63}, опрокинув ее у входа в Соляной переулок, а следом за ней другую, третью…

— Эй, Павлик, — крикнул кто-то снизу юноше, — где твой господин?

Это был один из самых близких друзей Собеслава, который и окликнул Павлика, увидев его в окне.

— Скажи, что не знаешь, — простонал Собеслав, бросившись в постель и зарываясь с головой в перины.

Павлик пожал плечами.

— Недоброе это известие! Где бы он мог быть? — заволновался внизу молодой человек. — У нас ведь условлено, что если что-нибудь случится, он возьмет на себя этот участок.

— Уж не ранило ли его в этой стычке? — забеспокоились окружающие. — Иначе вряд ли он стал бы задерживаться, ведь он сам взял на себя эту обязанность.

— Я надеюсь, что он скоро появится, не будем терять времени, позаботимся о том, чтобы изменники не напали на нас врасплох, — отдавал приказания приятель Собеслава. — Этот переулок надо загородить как можно плотнее, а посему за работу, братья! Когда вернется Собеслав, он вместе с нами будет защищать баррикаду! Переулок имеет важное значение, через него войска могут легко пробиться к самому сердцу Старого города. А сейчас я поскорей отправлю человека, который разыщет Собеслава и либо приведет его, либо по крайней мере выяснит, что с ним случилось. На наше счастье, прекрасного студента из «Валшей» знает любой ребенок.

И молодой человек торопливо ушел. Все это время, невзирая на суровое запрещение хозяина, Павлик не отходил от окна. Он невольно слышал отрывки разговоров на улице и понял, что торжественная процессия, возвращающаяся с Вацлавской площади, была внезапно окружена войсками, открывшими по ней стрельбу; говорили, что пришел конец всему, чего удалось достигнуть, отвоевать за последнее время законным путем, что враги собираются уговорить императора наказать тех, кто отважился выступить со своими требованиями. Теперь нет иного пути, как только выступить против происков предателей в открытом бою и защитить священные завоевания, добытые трудом и кровью. Между тем вокруг все не переставали спрашивать, куда же делся Собеслав. Скорее бы он пришел, чтобы возглавить и ускорить сооружение баррикады.

Павлик резко отошел от окна, направившись к постели своего господина.

— Вы должны встать! — произнес он сдавленным голосом, изменившись в лице, так что Собеслав едва узнал его. И следа не осталось от его прежней улыбки и румянца на щеках, от всего прежнего рассеянного и беззаботного вида, будто за эти минуты он стал совсем другим человеком. — Вы должны сейчас же надеть свои доспехи и там внизу показать нам, как мы должны обороняться и защищать наше святое дело!

— Ты разве не видишь, что я болен, даже пошевелиться не могу? — застонал Собеслав.

— Вам необходимо идти! — с лихорадочной поспешностью повторил Павлик. Роли господина и слуги словно переменились: теперь слуга приказывал, требуя, чтобы господин ему подчинился.

— Ты что же, хочешь лишить меня жизни, безумец? — снова запричитал прославленный предводитель студентов.

— А что станет с людьми на улице, если у них не будет ни одного вождя, который отдавал бы им приказы, советовал, все своевременно замечал? — воскликнул Павлик, и слезы ручьем хлынули у него из глаз.

— Пускай командует кто хочет, я не могу. Как можешь требовать от меня ты, о ком все думают как о человеке, преданном мне до гробовой доски, чтобы я рисковал своей жизнью ради чужих людей и попал в беду за дело, которое меня совершенно не занимает?

Павлик вытер слезы, бросив на своего господина вопрошающий взгляд. Он долго стоял неподвижно, глядя на него в упор; каждый мускул, каждая черточка его лица подергивались, изобличая огромное напряжение мысли. Внезапно он сбросил с себя куртку и надел мундир своего господина; с такой же быстротой натянул он на ноги его сапоги с высокими голенищами, нацепил шпагу, сорвал со стены ружье, напихал в карманы патронов, рывком смахнул на лоб волосы и, схватив белую, украшенную трехцветными перьями широкополую шляпу Собеслава, низко надвинул ее на голову.

— Будь, что будет, — воскликнул он сдавленным голосом, — по-другому, видно, нельзя!

Собеслав ошеломленно смотрел на Павлика. Тот словно чудом преображался у него на глазах, по мере того как с быстротой молнии облекался в его одежды, не спрашивая на то разрешения, ни словом не обмолвившись, что бы мог означать этот маскарад. Исполнив задуманное, он повернулся к господину, бледный как смерть, строгий, грозный и, как с изумлением подумал Собеслав, почти такой же величественный, каким был он сам.