Была, однако, такая пора в жизни Стасички, когда и ей жилось привольно, как другим детям. Впрочем, было это давно и длилось недолго. Матушка заболела тогда оспой, и девочку из опасения, как бы она не заразилась, отлучили от больной. Поначалу Стасичка плакала и просилась к матери, но потом попривыкла и повеселела. Служанки, занятые уходом, не могли уделить ей достаточно внимания, и она по целым дням делала что хотела: мела во всем доме пол, бегала во двор, играла там с детьми. Наконец однажды она отправилась вместе с ними в школу св. Йндржиха, и ей там настолько понравилось, что ее никак не могли оттуда вытащить. Она лишь тогда позволила себя увести, когда учитель пригрозил ей метлой. В другой раз она убежала в палатку к Черному Петршичку, уселась там возле него и стала помогать ему полировать пуговицы, прося ей что-нибудь рассказать. Он мучил ее, тарабаня разные глупые скороговорки, смысл которых она не в состоянии была уловить, и закатывался сатанинским хохотом, когда она пыталась и не могла повторить их за ним: то язык не повиновался ей, то она запутывалась в словах. Это заставляло ее горько рыдать, а Петршичка смеяться до колик.
Матушка, оправившись все-таки после многих тяжелых недель, когда она в душе неоднократно навеки прощалась со своей дочерью, полагая, что недуг неисцелим, изумилась, увидев ее в первый раз после болезни. Перед нею предстала рослая, упитанная девочка, проворная, как белка. Мать никакого урока из этого, однако, не извлекла; свободный, деятельный образ жизни ребенка не получил продолжения, и она с прежним усердием принялась распинать дух и плоть дочери на кресте своей материнской любви.
Не прошло и месяца, как Стасичка снова точно тень бродила по дому, едва волоча ноги и мрачно косясь на окружающих.
На Конском рынке между тем господствовало единодушное мнение: никому из детей не живется так хорошо, как Стасичке, и более других убеждена была в в этом ее мать. Почему она не забеспокоилась, когда заметила, что дочь делается все равнодушнее к любым благам, все реже чему-нибудь радуется? По временам она бывала недовольна всем на свете, так что даже снисходительное материнское око не могло не обнаружить в ее поведении полное отсутствие привлекательных душевных свойств. Матушка в таких случаях говорила с огорчением:
— Ох уж эта моя Стасичка! Престранное дитя! Если бы я своими ушами не слышала, как она поет, я ни за что бы не поверила, что у нее вообще есть сердце.
В конце концов матушка не вытерпела и как-то раз, когда Черный Петршичек пришел с кувшином за пивом к ужину, она пожаловалась ему:
— Все-то я для своей девочки делаю, вожусь с ней, как с грудным дитем, ветерочку не даю на нее дунуть, ни разу она еще себя ничем не утруждала; что ни увижу красивого — тут же ей покупаю, одних шелковых платьев столько, что крышка у сундука не закрывается, а украшений такое множество, что хоть сегодня она могла бы открыть ювелирный магазин! Так подите ж: вечно всем недовольна, ничто не доставляет ей радости. Только тогда и похожа на молоденькую девушку, когда поет. Вчера вот какой номер выкинула. Служанка шнурует на ней новое платье — я хотела пойти с ней к большой мессе, — шнурует и похваливает, какое, мол, платье красивое. А Стасичка? Оборвала служанку: дескать, о таких безделках и говорить-то не стоит.
Матушка не ослышалась — Стасичка на самом деле считала свое новое платье не заслуживающим внимания пустяком, но что в ее глазах имело значение и цену, сама она не говорила, а спросить ее об этом никому не приходило в голову, тем паче матери. К чему задавать подобные вопросы, если всяк был глубоко убежден в том, что у нее есть все, чего только душенька пожелает?
Черный Петршичек в ответ на матушкины жалобы лишь весьма неучтиво рассмеялся.
— Меня это нисколько не удивляет, — произнес он высокомерно, — в ее возрасте ни одна девица ничем иным всерьез не интересуется, кроме как пригожими парнями.
— Да подите вы! — осердилась на него матушка. — Не ко всякой девушке это приложимо, а уж к моей Стасичке и подавно! Она еще истинное дитя!
— Ужо посмотрим! — настаивал на своем Петршичек. — Я отлично знаю, что любая девица, едва минет ей четырнадцать лет, уже ждет не дождется, когда наденет на голову чепец замужней женщины, а каждая мать только и мечтает увидеть этот чепец на своей дочери.
Когда речь заходила о подобных делах, Черный Петршичек, как известно, выпускал, точно еж, все свои колючки. Матушка знала об этом, понимала, отчего он вдруг девается язвительным, и потому сочла за лучшее перевести разговор на другой предмет. Однако он того не допустил, принявшись с тем же недобрым смехом уговаривать ее, чтобы она, положа руку на сердце, откровенно призналась, неужто на самом деле она еще никого не присмотрела для дочки и неужто, идя с нею из церкви, не подсчитывала в уме, сколько молодых мужчин оборачивается ей вслед?
Бедная матушка залилась краской. Ведь именно вчера подметила она, как часто оглядываются на Стасичку, одетую в свое новое, столь презираемое ею платье, молодые люди. Девушка производила большое впечатление не только благодаря платью из зеленого дамаска, плотного, точно риза священника. Стасичка не была красавицей в общепринятом смысле этого слова, однако в чертах ее бледного, угрюмоватого лица, в ее походке читалось некое надменное благородство, что придавало облику девушки особенное выражение и притягивало все взоры. Матушка вдруг покраснела пуще прежнего — уж не потому ли, что у нее и впрямь есть на примете жених для дочери? Не был ли и вправду этот Черный Петршичек чернокнижником или провидцем, читающим чужие мысли?
— Носитесь вы со своей Стасичкой как с малым дитем и внушаете себе, что сама она ни о ком еще не думает и думать не способна, — неумолимо продолжал карлик, превосходно сознавая, какое впечатление произведут его слова, — но хватило ли бы у вас духу сказать то же самое ювелирше, если бы она зашла к вам завтра и спросила, каков будет ваш ответ ее Фердинанду?
Ох уж этот окаянный Петршичек! Ведь вот точно кипятком ошпарил! Угадал, угадал, можете не сомневаться. То, что она тщательно ото всех скрывала, что было ее заветным чаянием с той самой поры, как она сделалась владелицей «Барашка» и взглянула тогда на подраставшую Стасичку, ее желанием столь же страстным, как его желание видеть своего брата каноником на Пражском Граде{46}, — вот какую ее тайну он обнаружил, вот о чем прямо спросил он, будто хотел всего-навсего узнать, сколько у нее в подвале бочек с пивом! С каким злорадством усмехнулся, видя ее замешательство! Было совершенно очевидно, что нет иного выхода, как только во всем ему признаться; какой же смысл таить дальше то, что уже открылось его проницательному взору? Никуда не денешься, ведь даже если десять раз скажешь ему: нет, нет, ничего подобного, вы заблуждаетесь, — он-то все равно точно знает, что нисколечко не ошибся.
— Да ювелирша давно уже, верно, присмотрела какую-нибудь светскую барышню для своего Фердинанда, — пыталась уклониться хозяйка «Барашка» от прямого ответа на этот щекотливый вопрос, смущенно опустив глаза перед колючим взглядом черного мужичка, чей острый ум праздновал сегодня над ней свою блестящую победу.
— С чего это вы вдруг принялись со мной манерничать? — упрекнул ее Черный Петршичек, будучи немало раздражен ее скрытностью. — Чего же стоит наше давнее знакомство, ежели мы боимся откровенно говорить друг с другом? Разве все, о чем мы когда-либо вели речь, не осталось между нами?
— Да, да, разумеется, — охотно поддакнула матушка, досадуя, однако, что приходится все выкладывать начистоту.
— Что вы там такое говорили о светской барышне? Странно даже слушать. Да разве Стасичка не барышня? Нынче всякая девушка, у которой много денег, и есть барышня; во всяком случае, она может платить за все столько же, сколько и девушка из высшего круга. Если бы вы пожелали отдать свою дочь за сына ювелирши, то ювелирша должна только бога благодарить. Такую воспитанную девушку, да еще такую тещу в придачу не сыщешь во всей Праге. В чем, в чем, а уж в таких делах я кое-что смыслю.
