— Да, ваша библиотека небогата, — сказал Клемент, продолжая рассматривать книги. Он избегал глядеть на Ксаверу, стыдясь и сострадания, которое он в эти минуты испытывал к ней, и резких осуждающих упреков. Разве могла она быть другой, питаясь подобной духовной пищей?
— А у вас, конечно, книг много, и они гораздо разнообразнее? Мне часто приходилось слышать, что из всех молодых докторов никого нет ученее вас, а откуда вы почерпнули ваши знания, как не из книг? — спрашивала она, усаживаясь на моховую скамеечку в надежде, что теперь он расскажет ей о своей учености и о том, как он этого достиг.
— Разумеется, я прочел гораздо больше, чем довелось вам, но все же не столько, сколько хотел бы, — уклонился он от прямого ответа.
— Вашими устами говорит скромность, однако вы, по-видимому, знаете все на свете. Какой вы счастливый! Вот и мне известно, что бог создал весь мир по воле своей, но как, с помощью каких средств сохраняет и украшает его, об этом я ничего не знаю.
С этими словами она взяла в руку цветок нарцисса, белевший в вазе у ног статуи.
— Мне бы, например, хотелось знать, как образовался этот прелестный венчик и какая невидимая кисть так мило его раскрасила?
Подав Клементу цветок, чтобы он ответил на ее вопрос, она устремила на молодого человека прямой и честно вопрошающий взгляд. Забыв под взглядом этих живых, сверкающих глаз, кто она и то, что, может быть, на этой самой скамеечке эта девушка обдумывала, как легче устранить со своего пути Леокада, он принялся излагать все, что знал о росте и развитии цветов и о том, каким законам и влияниям они подчиняются.
Она слушала с напряженным вниманием, как дитя, которому мать рассказывает первую в его жизни сказку. Он видел, что у нее наготове еще множество вопросов, но она не решается перебивать его, опасаясь, как бы он не упустил чего-нибудь или вовсе не прервал свой рассказ, опасаясь наскучить ему своей неосведомленностью, которую она непременно выказала бы, если бы стала спрашивать. Клемент говорил недолго, но, взволнованный смирением, с которым она искала знаний и принимала их, а также собственным изложением предмета, начавшего занимать его самого, он присел рядом с ней на скамеечку, чтобы лучше показать на самом цветке все, о чем он только что говорил.
Уютно было в этот праздничный день в гроте, пронизанном золотыми лучами весеннего солнца! Из замшелых камней, рассыпая алмазные брызги, бежал ручеек с песнью, подобной той, что поет исполненное святого покоя сердце; матерь божия, в сени благоухающих растений, простирала над ними свои руки, будто благословляя весь мир, а снаружи, в саду, так сладко щебетали крохотные пташки, отыскивая среди темно-красных, налившихся соком почек безопасный приют любви, что Клемент, поддавшийся против своей воли тихой поэзии этого святого уголка, а вместе с тем выражению благодарности на прелестном личике сидевшей рядом с ним девушки, сам сделался поэтом. Его лекция о цветах и скромном, благоуханном их прозябании мало-помалу превратилась во вдохновенный дифирамб природе и ее бесконечной красоте.
Внезапно на них упала чья-то тень, поэма прервалась, вдохновение угасло. Учитель и ученица с одинаковым неудовольствием повернули головы навстречу нежданному нарушителю их беседы.
Вошла пани Неповольная; Клемент привстал и холодно поклонился ей. Она сказала, что сегодня позднее обычного поднялась после своего послеобеденного отдыха и, узнав от ключницы о приходе дорогого гостя, сразу пришла с ним поздороваться. По ее приказанию был сейчас же накрыт в гроте стол, и Клементу пришлось разделить с ними великолепный полдник. Разумеется, ему стало не по себе, когда он сел как гость за один стол с нею, он даже подумал, что такое испытание чересчур жестоко для его чувств, но для чего же тогда он явился в этот дом? В состоянии ли он выполнить возложенную на себя задачу и довести до конца то, что задумал, если не сделается постоянным посетителем этого дома? И Клемент настолько овладел своими чувствами, что с лестным для пани Неповольной вниманием слушал ее продолжительный рассказ о возложении венца на чудотворный образ девы Марии — церемонии, некогда совершенной на Святой горе близ Пржибрама, куда пришли как паломники богатые пражские горожанки, а также многие знатные дамы, причем все они были в таких великолепных туалетах, что восхищенная молва об этом долго кружила по всей стране. Они жертвовали разнообразнейшие предметы, и все только из чистого серебра и золота. И будто бы покойная мать самой хозяйки, страдавшая в ту пору глазами, подарила для образа девы Марии большой рубин и — подумайте! — вскоре совершенно исцелилась.
— Скажите, вы цените женский ум наравне с женской перчаткой? — спросила Ксавера, провожая Клемента. Ее враг сумел занять ее в тысячу раз лучше, чем все поклонники, вместе взятые.
Он вынужден был признаться, что недопонял, что она говорит загадками.
— Вы пришли сюда из-за моей перчатки, но не могли бы вы еще раз, а может быть, и не только один, сделать над собой некоторое усилие, чтобы немного просветить мой ум? Вы и вообразить себе не можете, как было плохо у меня на душе перед вашим приходом. Ничто меня не радовало, даже предстоящий вскоре праздник коронации. Не знала я, чего мне не хватает, почему так пусто на душе, а теперь поняла — все дело в том, что в голове у меня подлинная пустыня. Не беспокойтесь, я не навлеку на вас этой просьбой гнев бабушки, не скажу ей ничего. А от отца Иннокентия я уже на целый год вперед получила отпущение всех повседневных грехов, к которым относится также и умышленное умолчание о чем-либо, но только в тех случаях, когда это не наносит никому вреда. Ваши уроки будут для меня очень полезны… Но, верно, я слишком много от вас требую? — спохватилась она, увидев, что он не спешит с обещаниями, и, задетая, вспыхнула от уязвленной гордости. Клемент с удивлением смотрел на нее. Теперь она сердилась не на шутку. С каким восторгом откликнулся бы любой на ее желание! Как старался бы угодить ей! Да, да, Клемент и в самом деле ее враг, и всегда был им, недаром ему удалось повлиять на Леокада и тот вернул ей единственную вещь, оставшуюся у него на память о ней! Вот бы послушать, как он оболгал ее перед ним — и все лишь для того, чтобы испытать удовлетворение, возвращая ей перчатку, доказательство, что сердце брата для нее закрыто. В эту минуту она всем святым поклялась, что он не будет ее врагом.
— Я медлю с ответом единственно оттого, что мне кажется, будто вами руководит лишь деликатность и желание показать, что я не слишком наскучил вам, — отвечал он, весь во власти непонятного чувства. Как горько всегда сожалел он, что женщины не интересуются ничем, кроме совершенных пустяков и пошлостей, и вдруг — впервые в жизни он встретил девушку, которой хотелось большего, и этой редкой девушкой оказалась Королева колокольчиков! Была ли то опять только игра судьбы, или, задумав новую интригу, жертвой которой на сей раз должен был пасть он, они обнаружила ту, как ему казалось, с большой тщательностью замаскированную лазейку, через которую можно было проникнуть в единственно уязвимый уголок его сердца? Ничего, пусть панна Неповольная выслеживает его, он готов к нападению. Она не знает, с кем имеет дело, ей пока не довелось узнать, что такое настоящий мужчина! Но придет время, и он ей это покажет.
— И вы такой же, как все прочие? — укоризненно спросила Ксавера. — Ждете, чтобы перед вами заискивали? А может, вам неприятно, что я хочу учиться? Мужчин прямо коробит, когда у девушек появляются какие-то крохи знаний, они думают, что господь сотворил весь свет только для их забавы. Может быть, вы охотнее согласились бы навестить меня, если бы я предложила потанцевать? Оказывается, вы совсем не такое совершенство, как я полагала, а ведь я вас даже немного стыдилась.
Мог ли Клемент еще раздумывать? Он твердил себе, что пришел к той, что упрятала его брата в монастырь, переступил порог ненавистного ему дома с единственной целью — найти средство, как подорвать ее влияние в обществе, и, если в ее словах было хоть сколько-нибудь правды, она сама лучше всего указывала, как вернее всего ее обезвредить? Это можно сделать, лишь возрождая и просвещая ее заброшенную душу, исполненную тоски и томления, жажды чего-то высшего и лучшего, чем ей до сих пор было дано.
