Получив позволение сопровождать домой Ксаверу, Леокад теперь постоянно занимал при ней свое место. Их прогулки возобновлялись ежегодно, молодые люди встречались уже почти четыре года подряд. И минувшей зимой они мерили своим легким, упругим шагом заснеженные, по-вечернему сумрачные улицы, робко прижимаясь друг к другу. С бьющимся сердцем слушала Ксавера, как юноша тихим, прерывистым от волнения голосом поверяет ей свою сокровенную мечту: как был бы он счастлив, если бы мог сопровождать ее всегда и всюду, на всех дорогах жизни, и, устраняя с ее пути сорные травы, терн, каменья, усыпать его розами, срывать для нее звезды с неба. Она не мешала ему изливать свои чувства, и слова эти, многократно повторенные, сделались как бы его ежедневной молитвой. Она позволяла ему брать ее руку в свою, выдающую трепетную надежду на лучшее будущее, и прижимать к груди. Лишь имея опорой его любовь, могла она навсегда покинуть свой печальный дом, скучный сад, где знала наперечет каждую травинку, войти в тот мир, который так манил ее своим блеском… Могла ли она не поощрять его чувство?

Но вот неожиданно наступил день, когда бабушка сама открыла перед ней весь мир, научила, как лучше пользоваться благами жизни, дабы не пришлось вкусить ее горечи, как умудриться дольше остаться красивой, молодой, привлекательной, страстно любимой, как всего вернее заслужить почет и славу на земле и святой нимб на небесах. И теперь, когда, ослепленная блеском и значительностью такой судьбы, она зажмурила глаза и заткнула уши, чтобы ничего не видеть, кроме своей прямой цели, и не слышать других голосов, когда она решительно порвала с прошлым, подавила в себе все ненужные теперь чувства и симпатии, стремясь остаться свободной, принадлежать одной себе, и уже вкусила от всех обещанных ей радостей, столько побед одержала, считая себя куда счастливее самой принцессы, молившейся сегодня невдалеке от нее под княжеским балдахином, — теперь вновь возник перед нею ее скромный друг, с которым она делила тихие часы своего счастья, счастья обычного, ребяческого, и от этого на душе у нее стало так отрадно, что она сразу забыла все свои планы на будущее, наслаждения, в которых она купалась, и те, что еще ожидают ее… Ей показалось, что только рядом с ним она была вполне счастлива, вполне довольна жизнью и, точно в сладком забытьи, она оставила в его руках перчатку — память об этом последнем их свидании.

Как не прийти в отчаяние?

Что это было за наваждение? Может быть, это любовь? Но ведь бабушка предостерегла ее, убедительно доказав, что чувство делает девушку рабыней, и даже еще ужаснее — жена, влюбленная в своего мужа, предстает перед ним в смешном виде, скоро ему надоедает, делается обременительной, и он всегда рад забыть о ней с соперницей, которая лишь играет в любовь и оттого всегда бывает нова и интересна.

Нет, внезапно нахлынувшее на Ксаверу чувство еще не было любовью. Способная горячо и глубоко чувствовать, только введенная в заблуждение коварными советами опекунши, она услышала заговоривший в ней голос природы, а он побуждал ее пойти навстречу любящему сердцу, сердцу, жаждущему ответного чувства, готовому сделать ее счастливой, открыть перед ней иной путь, повести к иным целям.

По своей неопытности она не вняла этому голосу — боялась оказаться жертвой губительного чувства, которое мгновенно сотрет всю привлекательность с ее лица, и она упадет с пьедестала своей воображаемой славы, навсегда унизится…

Страшное уныние овладело девушкой; она не могла взять в толк, что с ней творится.

— Видно, другого выхода нет! Придется обо всем рассказать бабушке, — наконец решила она и, преодолевая усилием воли какое-то внутреннее сопротивление, заставила себя вернуться в грот.

Все ушли, свечи были погашены. Только лунный свет еще таился в завитках плюща на стене, и перед статуей святой девы рдела капля огня в рубиновой розе.

Ксавера машинально подошла к статуе, перед которой она обычно молилась на ночь из уважения к подарку бабушки, сделанному к последним именинам Ксаверы; взволнованная воображаемой опасностью, сегодня она более чем когда-либо нуждалась в очистительной молитве.

Она встала на колени, но молитва стыла на ее устах, сомкнутых в напряженном, мучительном размышлении.

Надо ли напрасно пугать бабушку столь странным признанием? В ее жизни и без того много забот и беспокойства, грешно добавлять новые. Лучше самой разрубить узел тревог и сомнений. Завтра же она велит ключнице пойти к Леокаду с просьбой вернуть перчатку, которую дала ему подержать и в спешке забыла взять обратно.

Да, так она и поступит! Леокад, конечно, рассердится, что она не хочет возобновить прежние отношения; к тому же он ведь первый подошел к ней. Он станет избегать ее, она тоже будет всячески уклоняться от встреч, чтобы не поддаться искушению и одним нескромным движением своего неразумного сердца не разрушить тот величественный памятник, который намеревалась воздвигнуть себе в веках.

Как нетерпеливо, как гневно встряхивала она кудрями и наконец, досадуя, что все еще не нашла того пути, который помог бы ей выбраться из лабиринта противоречивых чувств, сорвала с головы венок из лилий и безжалостно разодрала шелковые цветы все до последнего лепестка, словно цветы своей души уничтожала в слепой надменности.

А что, если Леокад захочет ответить ударом на удар и у всех на глазах станет ухаживать за другой? Нет, нет, этого не должно случиться, она не вынесет!.. Можно ли пережить, что и с другой он будет говорить с теми же интонациями, с тем же восхищением во взоре, говорить те самые слова, что еще так недавно говорил ей!.. Ну а если проболтается: она, мол, отвечала на его рукопожатия?.. Ни за что! Не смеет он брать назад то, что принадлежит ей, это ее вечная собственность!

Ксавера резко поднялась с колен, исполненная жизни, эгоистичная, — в ней заговорила бабушкина кровь.

Покойно в гроте! Сладко журчит в траве ключ — похоже, добрый человек делится с нами своими сердечными радостями, нежно улыбается среди благовонных растений святая дева, простирая в безмолвном благословении свои объятия, луна заглядывает в этот уютный уголок, в саду мечтательно шелестит листва — и только в душе прекрасного человеческого существа, напоминающего своей неподвижностью мраморное изваяние, разлад, бушуют страсти…

Ксавера размышляла долго. Сама того не зная, она готовилась осуществить пророчество Клемента и наказать его брата, полюбившего ту, которую ему следовало бы ненавидеть, отомстить за то, что он охладел к благородному делу борьбы за свободу.

Долго раздумывала Ксавера и все еще не могла прийти к окончательному решению.

— О святая дева! — взмолилась она в отчаянии и снова упала на колени. — Молю, снизойди до меня, окажи мне свою святую милость, ведь сегодня я славила тебя. Ужели ты хочешь, чтобы я себя презирала, а недостойная соперница смеялась надо мной? Посоветуй же, как поступить, — все, все готова я отдать тебе!

Последние слова она произнесла с такой горячностью, так громко, что они отозвались эхом от сводчатого потолка и дозвучали, подобно живому голосу, в нише за спиной статуи. Ксавера с изумлением прислушалась к замиравшим звукам…

Неожиданно разрешились все затруднения, разгадались все загадки. Сама не замечая, совершенно непроизвольно девушка глухо повторяла: «Хочу отдать тебе… тебе… тебе…»

Да, святая дева услышала ее! В порыве безмерной благодарности Ксавера готова была припасть к ее ногам, когда ее слуха коснулся какой-то шорох. Недовольная, что ей помешали, она обернулась — в дверях стояла ключница. Вдруг старуха быстро перекрестила себя и ее.

— Что случилось? — спросила девушка. — Почему ты крестишься, что тебе здесь надо?

— Я едва узнала вас, барышня, — оправдывалась старая женщина. — Бледны как смерть, глаза остекленели, волосы разлохматились и падают на лицо… Мне показалось, я вижу покойную мать вашу.

Дрожь охватила Ксаверу, мороз побежал у нее по спине: сегодня в первый раз старая верная служанка сама заговорила о ее несчастной матери. Это произвело на нее такое же впечатление, как тогда в притворе церкви, когда злая нищенка указала на нее своим грозящим перстом, и ей показалось, что она унаследовала от матери что-то ужасное.