Посреди грота стоял стол, уставленный всевозможными дорогими яствами, а ключница, должно быть, уже в пятый раз вносила все новые и новые кушанья. В центре стола красовался золотой канделябр в виде небольшой башни, который пани Неповольная зажигала только по особо торжественным дням. Сегодня как раз и был такой день: ужин завершал целую череду часов ее душевного ликования, тщательно замаскированного необыкновенной любовью к богу. Не упуская ни малейшей подробности, она рассказывала обо всех событиях минувшего дня отцу Иннокентию, с холодным и важным видом сидевшему между бабушкой и внучкой в покойном, обитом алым шелком кресле, специально для него изготовленном.
Преисполненная радости по поводу полной удачи религиозной процессии, пани Неповольная не замечала, что Ксаверу, только недавно сиявшую от счастья и гордости, словно подменили: опустила голову, бледна, едва прикасается к кушаньям и отвечает невпопад. Не заметила она, как девушка встала и вышла из грота, чтобы побыть одной в темных аллеях обширного сада, обнесенного высокой средневековой стеной с зубцами, и теперь так же надежно охранявшей территорию дома «У пяти колокольчиков», как в те тревожные времена, когда могущественные патрицианские семьи не на жизнь, а на смерть схватывались между собой, подобно королевским войскам на полях сражений.
Иезуит, напоминавший своим строгим и мрачным обликом скорее монаха, чем священника весьма свободного по уставу светского ордена, и сегодня слушал свою гостеприимную хозяйку молча, без малейшего признака какого бы то ни было интереса или волнения. Это сбивало ее с толку, и тогда рассказ становился непоследовательным, детали менее точными, но отец Иннокентий одной фразой, а чаще всего одним словом, как бы нехотя оброненным, показывал, что не только ничего не упустил из ее рассказа, но уже давно предвидел, продумал и обобщил те события, о которых ему она сегодня говорит, а также учел возможные их последствия и значение для святой матери-церкви. Ощутив прилив новых сил, пани Неповольная призывала на помощь всю свою находчивость, лишь бы доставить величавому гостю новые занимательные сюжеты для досконального изучения, ибо только таким образом и удавалось ей удержать его при себе, в противном случае он мог ускользнуть с быстротой и ловкостью змеи.
Настоятель новоместской обители в полной мере проявил то блестящее знание людских сердец, которым так гордились иезуиты, ставшие именно по этой причине сильными и знаменитыми, когда рекомендовал богатой, прекрасной собой и весьма деятельной соседке из дома «У пяти колокольчиков» в качестве духовника одного из самых ученых богословов ордена — аскетичного отца Иннокентия. Он не мог доверить ее более подходящему лицу, если хотел, чтобы вдова, полновластная владелица большого состояния, опекунша единственной внучки, всегда хранила христианскую любовь, уважение и преданность ордену иезуитов. Менее просвещенным она бы попросту пренебрегла, менее строгого перестала бы уважать, любезного немедленно подчинила бы себе, но об эту ледяную скалу в священнической сутане, как она нередко с тайными слезами называла про себя своего исповедника, таившего в себе столько драгоценных достоинств духа, разбивались вдребезги все ее капризы, прихоти, уловки и причуды. Он неизменно сохранял выражение холодного величия человека, высоко стоящего над мирской суетой. Его нисколько не трогали даже самые ее хитроумные маневры, он просто не замечал их, и в продолжение тех многих лет, что выпало ему бдеть над спасением души своей духовной дочери, видел в ней не более как самый верный во всем городе инструмент для умножения славы и укрепления мощи ордена иезуитов, а это было для него равносильна умножению славы и укреплению мощи господней. Отец Иннокентий не был лицемером, как поначалу думала о нем его овечка, сама великая мастерица притворяться, он был священнослужителем по убеждению, вдохновенным иезуитом, до глубины души проникнутым верой в важную миссию ордена, слепо ему преданный и превыше всего убежденный в благотворной сути обязанностей, возложенных лично на него, был горд, что выполняет их все до единой, причем не просто во исполнение требований настоятеля, а по собственной воле. Когда прекрасная вдова с наигранной стыдливостью пожаловалась, что ее буквально осаждают поклонники, он дал ей краткий совет, как избегать этого, забывая за молитвой их безумные и пустые речи; когда же она призналась, что не может отказаться от суеты светской жизни, ибо ей приходится таким путем успокаивать свое сердце, пылающее страстью к мужчине, любить которого грех, — он не только не проявил ни малейшего любопытства, чтобы узнать, кто же является предметом этих пламенных вожделений, но и наложил на нее строгую епитимью за нечистые желания сердца. Как часто, уязвленная в своей женской гордости, мечтала она вырваться из-под его власти, воспротивиться его влиянию, но он крепко держал ее в западне честолюбия, им же разбуженного, время от времени подхлестываемого и раздуваемого с таким уменьем, что эта страсть пересилила у нее все прочие. Стоило ему хотя бы намеком упомянуть сочинение, где он якобы писал о судьбах святой католической церкви в Праге, издать которое не представлялось возможным, пока иезуиты вновь не станут хозяевами положения, как она сразу же превращалась в кроткую и послушную овечку. Занять в этом сочинении видное, даже более того — выдающееся место, принудить эту ледяную скалу в священнической сутане непременно выразить ей в книге свое восхищение, восхищение, на которое он был так скуп в действительности, быть прославленной и увековеченной именно его пером — ведь известно, что оно самое возвышенное и пламенное изо всех прочих, — наказать его таким образом за все те раны, что он нанес ее гордости, было наивысшей, тайной целью всех ее намерений и стремлений. Только имея в виду эту цель, она еще кое-как переносила унизительное сознание того, что он дерзал не замечать, как она хороша собой.
— Однако, воротившись домой, многие из тех, кто участвовал в процессии, нашли у себя под воротами целые пачки возмутительных прокламаций, — заметил отец Иннокентий в ответ на ее яркое, воодушевленное описание. Словно холодной водой облил! Кто-кто, а она хорошо понимала: он хочет сказать, что тот спектакль, устройством которого она так гордилась, не имеет никакой цены, пока неизвестно, где таится корень зла, всякий раз заявляющего о себе со все большей дерзостью и отвагой, пока это зло не будет раскрыто и пресечено. — На этот раз в листках содержится весьма прозрачный намек на вас и вашу внучку, — не дождавшись ответа продолжал священник.
Пани Неповольная была поражена в самое сердце — не этой вестью, а тем, что у него не нашлось для нее иного вознаграждения за ее титанический, самоотверженный труд.
— Пасквилянт утверждает, что по моему наущению вы используете Ксаверу как приманку, и предупреждает молодых людей, чтобы они избегали этой опасной сирены, а, внимая ее сладкому пению, не забывали бы о чести и своем долге. Будто бы какой-то из них уже попал к ней в плен и, если он вовремя не спохватится, его имя будет обнародовано и он станет притчей во языцех. Что касается меня, я все больше склоняюсь к мысли, что сочинитель воззваний отнюдь не простолюдин — напротив, он человек не только образованный, но еще и ученый; говоря об изменниках родины, он приводит примеры, из которых хорошо видно, что он превосходно знаком с древней историей. Это наводит на новый след… Но вы еще не сказали, что сообщила вам Ксавера. Ведь всю вторую половину дня она провела с лучшим цветом нашей университетской науки: молодыми докторами, профессурой, правоведами, философами.
— Каждый, кто только к ней приближался, говорил, что сегодня прекраснейший день в его жизни, — нерешительно отозвалась пани Неповольная.
— Ну, разумеется, барышня глядела только в ту сторону, откуда был слышен голос безусого льстеца, и не обращала внимания на шипение змеи, отравляющей наше дело своим ядом, — упрекнул ее иезуит. — Не следовало бы вам столь часто предоставлять ее самой себе, тем более что вам известно, какая великая миссия на нее возложена. Вот и результат: она недостаточно проворна и сообразительна, чтобы наблюдать и делать верные выводы из своих наблюдений.
