— Сколько людей повелела уничтожить святая инквизиция? — обратился он к настоятелю, который, услышав, кто будет крестным отцом, любезно пришел в ризницу, чтобы самому совершить обряд крещения. Его сопровождали несколько духовных братьев, прибывших засвидетельствовать свое почтение господину комиссару. — Вы, достопочтенные отцы, должны знать это лучше других, ибо ваш орден имеет более всего заслуг в сем святом деле. Взять, к примеру, Гуса{68}. Вот был молодец! Дразнил вас до тех пор, пока вы его не сожгли. Да, жаль, что миновали те блаженные времена, когда неугодного бунтовщика можно было спокойно отправить на костер. Мне вы можете смело признаться, достопочтенные отцы, что весьма сожалеете об этом. Ведь и я скорблю о том же. Мне по моей должности оставалось бы только изловить сих пташек и препоручить их вашему справедливому покровительству, а при этом представился бы случай выловить и еще кое-кого.

Святые отцы доминиканцы проявляли большой такт и всякий раз до слез смеялись его смелым шуткам.

— Вы неутомимый шутник, господин комиссар, — говорили они при этом. — Нигде так не позабавишься и не повеселишься, как с вами. Да сохранит вам господь превосходное расположение духа до конца дней к вашей пользе и на радость вашим друзьям.

В доминиканском монастыре ни одна торжественная трапеза не обходилась без господина комиссара. Был он приглашаем и в другие монастыри, где, по отзывам званых гостей, вел себя точно так же, как, помню, в трапезной у доминиканцев, нигде и никогда не вызывая своими нескромными шутками ни малейшего неудовольствия, а одно лишь искреннее веселье.

В городе из уст в уста передавали любую остроту, которую позволил себе комиссар К. во время трапезы в том или ином монастыре, добавляя, какое она произвела впечатление. И добрые граждане утешались и немало гордились свободомыслием, процветавшим в среде духовенства и чиновничества.

Между тем господин комиссар, покинув меня, стремительно вошел в комнату, где вокруг моей матушки собралось общество прилежных дам, занятых рукодельем; среди них были и его родственницы.

— Благодарение богу, я снова с вами, милые мои дамы, — успокоил их господин комиссар, со свойственной ему деловитостью усаживаясь между ними. — Вы не поверите, как я скучал без вашего общества. Я весь сгораю от нетерпения поскорее узнать, почем были гуси на базаре в субботу и много ли сала натопила каждая из вас.

Дамы в ответ несколько принужденно посмеивались. В присутствии господина комиссара они обыкновенно чувствовали себя как цыплята, над которыми кружит ястреб. Никто не мог предвидеть, в которую из них пожелает он вонзить когти своей язвительности.

— Быть может, вы не покупали гуся к прошедшему воскресенью? — продолжал он спрашивать тем же доверительным и серьезным тоном. — Быть может, вы предпочли телячью ножку? Надеюсь, плут мясник не подбросил на весы еще и полголовы в придачу? С его стороны это был бы отвратительный поступок. А хорошо поднялись в пятницу блины? Не прогоркло ли тесто из-за плохих дрожжей, ведь это стало уже обыкновением? Негодники пивовары совсем совесть потеряли — делают никудышные дрожжи, да еще дерут за какие-то полмеры целый грош. Что только позволяют себе все эти мельники, пекари, мясники, пивовары! Но хуже всех обманщицы молочницы и продавщицы масла — они самым подлым образом подкрашивают свой товар шафраном и морковкой, да еще с невинным видом подсовывают лежалые яйца, выдавая их за свежие, только что снесенные. Бедные вы мои хозяюшки, никто вам так не сочувствует, как я.

Снова раздался тот же принужденный смех. Дамы переглядывались, приглашая друг друга взглядом дать достойный ответ неугомонному насмешнику, но даже если у которой-нибудь из них и вертелось на языке подходящее словцо, она ни за что не решилась бы произнести его вслух, дабы не сделаться мишенью для его нападок.

— Ну а как там ваши несчастные служанки? — начинал новую атаку господин комиссар. — Так и не желают вставать раньше четырех и ложиться после полуночи? Не лучше ли было бы, если бы они вовсе разучились спать, а по более верным соображениям, и есть? Однако, судя по всему, эти несносные создания до сих пор о сем даже и не помышляют, так что, сдается мне, вы и впредь вынуждены будете кормить их перловой сечкой, лепешками из ячменной муки, приправленной жиром, снятым с бульона, и прочими отборными кушаньями. Они еще смеют роптать, стоя у своей плиты! Но на это вы не обращаете внимания, мои милые дамы, не так ли? И правильно делаете — по крайней мере по моему разумению. До чего бы мы дошли, если б задумывались над тем, что им угодно, а что не угодно. И впредь заставляйте их стирать белье в щелоке, чтобы оно было белое как снег, и начищать оловянные кастрюли так, чтобы они блестели как серебро. Что из того, что у иной служанки кровавые язвы на руках не заживают? Для чего же еще бог дал им руки, как не затем, чтобы они у них болели и покрывались мозолями от усердной работы в вашем доме…

Господин комиссар неожиданно оборвал свою речь, очевидно не замышляя новых шуток. Пародируя принятые среди хозяек правила, как следует обращаться с прислугой, он с язвительной улыбкой наблюдал за дамами, наслаждаясь их смущением. В этот миг он неожиданно заметил, как одна особа боязливо прячась от его испытующего взора за чужими спинами, начала пробираться потихоньку к двери. Ей бы, верно, удалось благополучно достичь выхода и выскользнуть, если бы в решительную минуту, когда оставалось сделать последний шаг, господин комиссар не бросил в ее сторону свой пронзительный взгляд, от которого ничто не могло укрыться.

Это была его племянница, красивая, совсем уже взрослая девушка, живущая здесь же со своею матерью. Несмотря на то, что происходила она из очень богатой пражской семьи, большую часть времени она обыкновенно проводила в доме господина комиссара.

Следует присовокупить, что при всей бесцеремонности господина комиссара была у него одна слабость. Он не скрывал, сколь сильно огорчает его то обстоятельство, что нет у него детей; в особенности желал он иметь дочь. Со всей серьезностью предавался он мечтам о том, как воспитал бы из нее образцовую женщину, воплотив в ней тот идеал, который всегда стоял перед его мысленным взором. Он употребил все усилия, дабы найти удовлетворение своей тоске по дочери. Когда у кого-нибудь из его многочисленных и чрезвычайно богатых родственников подрастала девочка, он до тех пор не оставлял их в покое, пока они не соглашались отдать ее в его распоряжение хоть на некоторое время — хотя бы на несколько часов в день. Он окружал свою воспитанницу истинно отеческой любовью, и супруга его, дама, обладавшая добрым сердцем и кротким характером, становилась для нее настоящей матерью. Он ходил со своей питомицей на прогулки, вывозил ее в театр, в концерты — словом, повсюду, где она могла бы получить нечто полезное для своего образования. Всякую свободную минуту употреблял он на то, чтобы почитать вместе с нею, и все, что она сама не в силах была уразуметь, старательно объяснял и растолковывал ей со свойственным ему умением. Отправляясь по делам службы, он непременно наказывал, что ей следует сделать и изучить в его отсутствие, а возвратясь, выслушивал и просматривал выполненный урок, несмотря на усталость, с охотою и огромным удовольствием.

Однако ежели все прочие дела, за которые брался господин комиссар, удавались ему как нельзя лучше, то в качестве воспитателя он решительно не имел успеха. Его ученицы уже через несколько недель, а порой и раньше, с плачем убегали от него, умоляя родителей не отдавать их ему. Взращенные в роскоши и удовольствиях, они не желали стремиться в жизни к чему-либо иному. Какой расчет им был мучить себя науками, ежели они без того богаты? Работа и изнурительный труд были, по их мнению, уделом и обязанностью девушек необеспеченных, которым в будущем предстояло самим зарабатывать себе на кусок хлеба, полагаясь лишь на собственное усердие.