— Она блестяще декламирует, мимика ее виртуозна, но этим все и кончается. Истинного гения в ней нет, что бы там ни говорили. Я бы охотно уже сейчас отправился домой.

Разумеется, более всего на свете мне хотелось увидеть, как Иоанна, самая идеальная, самая любимая моя героиня из всех известных мне тогда по литературе драм, будет умирать на поле боя, укрытая знаменем, которое она так блистательно защищала, но после замечания дедушки я не решилась высказать свое желание вслух. Я согласилась покинуть театр, уверяя его, что делаю это безо всякого сожаления, — ведь окончание пьесы мне уже известно.

Итак, мы удалились, но я уходила с тайной раной а груди. Меня не так огорчило то, что приходится покидать театр, не дождавшись апофеоза моей героини; я была сражена тем, что дедушка столь резко, столь уничижительно отозвался об актрисе, которая, по моему мнению, исполняла свою роль с истинным благородством.

В моих глазах достойным похвалы было именно то, что она так сдержанно провела сцену, где вспыхивает в ней чувство любви. По мне, так ее и вовсе следовало бы выпустить, ибо она разрушала прекрасную гармонию целого. Я не в силах была понять, как мог Шиллер так погрешить противу своей великолепной героини, принудив ее влюбиться, да к тому же еще во врага своей родины. Мне казалось, что этим он принизил не только свою героиню, но и весь женский род, бросив тень на его возвышенные духовные порывы — объявляя женщин якобы неспособными к постоянству в своих чувствах, — этого я во всю свою молодость не могла ему простить.

Я не решалась, однако, пуститься в пререкания с дедушкой о сем щекотливом предмете, хотя и очень хотела. Итак, тайный спор между нами остался неразрешенным.

Дедушка мой, по происхождению немец, получал, как и некоторые его соотечественники, почти все выходившие за границей художественные журналы, коими они обменивались, так что на дедушкином столе постоянно сменяли, дополняя друг друга, самые увлекательные вещи: «Morgenblatt» и «Abendblatt», «Literaturzeitung», «Europa», «Komet», «Fönix», «Elegante Welt», «Magazin für Literatur des Auslandes» и прочие[6].

Я загоралась нетерпением при одном взгляде на них, будучи страстной охотницей до всякого печатного слова, из-за чего заслужила в своей семье прозвище «Bücherwurm»[7], поскольку у нас, как и во всех просвещенных пражских семьях, за ничтожными исключениями, говорили и вели дела по-немецки.

Однако жажда моя большею частью оставалась неудовлетворенной, ибо лишь в редких случаях мне дозволялось насладиться чтением этих журналов. Согласно распространенному тогда мнению, девицам не подобало увлекаться чтением, посвящая этому весь свой досуг; им предписывались, как я уже упоминала, более благоразумные занятия.

Порой мне все же удавалось втихомолку завладеть одним из номеров и прочесть его в каком-нибудь укромном уголке нашей обширной, устроенной на старинный лад, а потому богатой всякими тайниками квартиры. Это случалось большею частию тогда, когда к нам приходили гости, вследствие чего на меня обращали меньше внимания и я довольно скоро уединялась где-нибудь с книгой или незаметно захваченным журналом.

Воспользовавшись однажды удобной минутой, я схватила журнал — названия его я уже не помню, — в котором, к превеликой радости своей, нашла заметку и о госпоже Штубенраух.

Я тут же быстро пробежала ее глазами, будучи твердо уверена, что на автора заметки игра этой актрисы произвела такое, же неизгладимое впечатление, как и на меня, и что я найду здесь все то, чего не умела сама ясно и убедительно сказать в ее защиту.

Увы! Мнение автора заметки вовсе не совпадало с моим, — он осудил моего кумира почти теми же словами, что и дедушка. Признавая внешние достоинства, силу и звучность голоса, безукоризненность декламации и мимики госпожи Штубенраух, он тоже полагал, что обрисованным ею образам и характерам недостает обаяния мягкой женственности, нежной чувствительности сердца, и он тоже упрекал ее за то, что в «Орлеанской деве» в сцене с Лионелем она забывает быть женщиной, лишая тем самым свою роль поэтического ореола и очарования.

Углубившись в чтение этих важных и значительных для меня строк, я не заметила, что кто-то тихо отворил дверь моего убежища и что я уже долгое время являюсь предметом чьего-то насмешливого внимания.

— Я жажду узнать название романа, который настолько мог увлечь барышню, что она ничего не видит и не слышит вокруг, — прозвучал неожиданно возле меня пронзительный и резкий голос. — Без сомнения, это собрание увлекательнейших любовных приключений, обладающих поистине волшебной притягательной силой.

И не успела я прийти в себя, как журнал был взят у меня из рук и тщательно, страница за страницей, просмотрен.

— Что бы это могло быть? — снова прозвучал голос, на сей раз, однако, явно озадаченный. — Здесь я вижу только письмо из Парижа, повествующее о знаменитостях, выступающих там сейчас, затем, рассуждение о средневековой росписи на стекле, далее заметку о госпоже Штубенраух, наконец какие-то литературные пустячки и ничего более. Куда же запропастился роман, который ты так усердно штудировала? Неужто ты читала одну из этих статеек? Но тогда какую же?

Я ответила на его вопрос громко и отчетливо, сколько мне позволяло смущение, а когда он стал еще более настойчиво расспрашивать меня, вынуждена была признаться, чем увлекла меня та заметка и что я искала в ней.

Вновь коснулся меня недоверчиво-изучающий взгляд.

— Так ты, стало быть, думаешь о том, что смотришь, и позже еще и размышляешь об этом? Ты изволишь иметь свои суждения о том, что читаешь, и запоминаешь прочитанное? Признаться, я бы никогда не сказал этого о тебе. Ты мне всегда представлялась особой весьма недалекой. Впрочем, я до сих пор не верю тебе; как знать, может быть, это дело случая или плод твоего притворства. В конце концов, такие вот недалекие барышни бывают обыкновенно очень даже себе на уме. Однако над этим стоит призадуматься, чтобы все же выяснить, что к чему.

С этими словами человек, застигший меня в моем укрытии, исчез так же неожиданно, как возник передо мною, и я, пораженная этим явлением, с бьющимся сердцем принялась ожидать, что последует дальше.

Человек, заставший меня врасплох в моем тайничке за запретным чтением, был комиссар полиции К., несомненно до сих пор сохранившийся в памяти старшего поколения пражских обывателей как редкий оригинал, а для тех, кто знал его ближе, как психологическая загадка, до конца никем не разгаданная.

Все трепетали при одном его имени и тем не менее всякий стремился сблизиться с ним, почитая это знакомство за высшую честь для себя. Ходили слухи, что он является правой рукой начальника полиции г-на М., и даже-более того — его вторым я. Начальник этот якобы никогда не предпринимал ничего, не посоветовавшись с комиссаром, который одновременно исполнял обязанности его секретаря. Влияние его распространялось даже на придворные круги по причине его необыкновенной и разносторонней образованности, поразительного умения завязывать знакомства и искусно употреблять их на пользу вверенного ему дела. Считалось, что он в состоянии выяснить и доказать то, чего не сможет и не сумеет никто из его подчиненных; вся Прага единодушно сходилась на том, что комиссар К. — полицейский гений высшего разряда, истинное украшение города.

Господин комиссар и сам был полон сознания своих достоинств, своего духовного превосходства над остальными, своей значительности и незаменимости в делах и посему вел себя порой с непостижимой дерзостью и бесцеремонностью.

Он, к примеру, всего несколько раз встретившись с человеком, который ему нравился, тут же начинал говорить ему «ты», требуя, чтобы и с ним обращались таким же образом, на что, впрочем, никто не отваживался, но это его уже нимало не трогало. Он никогда не отступал от своих привычек, не обращая ни малейшего внимания как на яростные взгляды мужей, к чьим женам мог он в любое время и при любых обстоятельствах обратиться весьма фамильярно, так и на выражение оскорбленного достоинства на лицах важных господ, с коими он вел себя панибратски.