На следующее утро договор был торжественно заключен в соборе Труа. Карл VI был слишком болен, чтобы присутствовать на церемонии. Герцог Бургундский и королева вели дела от его имени по доверенности, которую король оформил в момент относительной ясности рассудка несколько недель назад. Генрих V вошел в церковь из трансепта в сопровождении сорока своих советников, а королева, герцог Бургундский и принцесса вошли с противоположной стороны также в сопровождении сорока своих сторонников. Обе процессии встретились в центре церкви и прошли бок о бок до главного алтаря. Там клерки зачитали условия договора на французском и латыни. Каждая сторона заявила о своем согласии, и документ был скреплен печатями. Затем Генрих V и Екатерина были обручены, обменявшись обещаниями и взявшись за руки. Все собравшиеся поклялись соблюдать мир. Герцог Бургундский, а за ним и другие присутствующие французы поклялись подчиняться Генриху V как регенту Франции при жизни Карла VI и как королю после его смерти. Затем, по окончании церемонии, договор был публично провозглашен в нефе собора и обнародован под звуки труб на улицах и в лагере английской армии за стенами. 2 июня, после истечения канонического интервала, бракосочетание Генриха V с Екатериной Французской было проведено архиепископом Санса в церкви Сен-Жан, приходской церкви рыночного района Труа, где жених имел свои апартаменты[858].

В своих основных положениях договор в Труа следовал первоначальному соглашению, заключенному между Генрихом V и Филиппом Бургундским в Аррасе в декабре 1419 года. Отстранение от трона девяностолетней династии Валуа и замена ее английскими Плантагенами было достигнуто несколькими короткими пунктами договора. Французский король объявил, что, женившись на его дочери, Генрих V становится его приемным сыном и будет осуществлять все полномочия короны, пока Карл VI был жив. Во время его регентства государственные документы будут по-прежнему издаваться от имени короля и скрепляться его печатью. Должны были быть приняты надлежащие меры для того, чтобы Карл VI мог содержать достойный короля двор. В королевских ордонансах и распоряжениях Генрих V будет именоваться "наш дражайший сын Генрих, король Англии и наследник Франции". После смерти Карла VI он должен был стать его преемником на французском троне, а его наследники — его наследниками. Корона же останется в линии английского королевского дома, даже если брак Генриха V с Екатериной окажется бездетным. "Все споры, всякая ненависть, злость и обида, всякая вражда между королевствами Англии и Франции и их народами и союзниками должны быть прекращены", — провозглашала двадцать пятая статья договора. Но хотя двумя странами будет править один и тот же король и они будут соединены неразрывным союзом, тем не менее, они должны были оставаться отдельными королевствами, каждое со своими законами, обычаями и институтами власти, которые король должен будет уважать. В договоре были тщательно прописаны условия для тех людей и провинций, которые в настоящее время не признавали власть Карла VI. Генрих V обязался "приложить все свои силы" для завоевания земель, принадлежащих "партии, известной как дофинисты или арманьяки". Учитывая "ужасные и огромные преступления" Дофина, ни Генрих V, ни Филипп Бургундский не должны были иметь с ним никаких дел без согласия другого и Генеральных Штатов.

Особые условия были согласованы для Нормандии и других территорий, завоеванных англичанами с 1415 года. Это был деликатный вопрос для Генриха V, который также сильно волновал Большой Свет в Труа. Договор предусматривал, что завоеванные территории будут управляться отдельно от остальной Франции до тех пор, пока Генрих V не станет королем, после чего они будут реинтегрированы с остальной частью французского королевства. Но полная интеграция была невозможна, поскольку Генрих V рассчитывал, что Нормандия станет основой его власти в новом ланкастерском королевстве Франции. Он не был готов отменить новые земельные пожалования в провинции или экспроприировать их у английской военной аристократии, которыми сам и наделил, даже в пользу бургундских сторонников. Таким образом, в то время как церковнослужители по праву вернут свои конфискованные земли и бенефиции в Нормандии, светские землевладельцы этого не получат. Даже лояльные бургиньоны имели право только на эквивалентные земли, конфискованные у дофинистов в других провинциях. Ничего не было сказано о границах или статусе Гаскони, передача которой французскому королевству противоречила бы многочисленным обязательствам, данным английскими королями гасконцам на протяжении многих лет. Также как и Кале, который, предположительно, должен был остаться экстерриториальным анклавом Англии на французском побережье Ла-Манша. Это были сложные вопросы, решение которых, возможно, разумно было отложить на будущее[859].

Когда известие о заключении договора достигло Парижа, оно было встречено теми же радостными возгласами и колокольным звоном, которыми встречали каждый неудавшийся мир с начала гражданской войны. Муниципалитет не терял времени, заявляя о своей радости и преданности новому регенту. "Грешные руки убивают окровавленными топорами, а голоса поют гимны в честь мира", — таков был ядовитый комментарий Алена Шартье. Дофинисты, такие как Шартье и Роберт Блондель, проклинали парижан, которых они обвиняли в том, что они подтолкнули герцога Бургундского в объятия англичан и доставили Карла VI связанным к его врагам. Однако к этому времени в столичных празднествах появилась усталость и формализм, а также ощутимый оттенок сомнения и страха. Париж уже не был тем городом, который восстал вместе с кабошьенами. Старые политические разногласия угасли с отъездом правительства в Труа, бегством принцев и смертью Иоанна Бесстрашного. Настроения на улицах в основном определялись недовольством, вызванным наследием графа Арманьяка и блокадой города, которую поддерживали северные гарнизоны Дофина.

Кантор и официальный хронист из Сен-Дени Мишель Пинтуан был чутким к настроениям в столице. Сам он приветствовал договор как необходимое государственное соглашение, что было общим мнением в официальных кругах, в которых он вращался. Среди административной и судебной элиты поддержка договора вытекала из ее зависимости от покровительства Бургундского дома и подкреплялась внутренней солидарностью сплоченной группы, объединившейся после июньских дней 1418 года. Этим людям не на что было надеяться в случае победы дофинистов. Но Пинтуан знал, что с ними согласно лишь меньшинство. Многим было трудно принять смену династии. Другие смирились с этим, но только из-за военных неудач Дофина. Масса простых парижан мало что понимала в политической подоплеке, считал Пинтуан, но сомневалась, что союз между народами, столь различными по языку, законам и обычаям, может просуществовать долго. Даже в городе, из которого были изгнаны почти все дофинисты, были люди, активно выступавшие против двойной монархии. Летом Генрих V регулярно получал сообщения о "шуме и ропоте" против нее[860].

Пьер Фенин, прево бургундского города Аррас, возможно, самый беспристрастный хронист этих событий, говорил от имени многих своих соотечественников, когда писал, что смена династии "казалась очень странной, но в данный момент альтернативы не было"[861]. Такова была, вероятно, реакция большинства хорошо информированных людей на севере. Договор был хоть и неприятной, но необходимостью. Он предлагал единственную перспективу мира, пока английский король и его армия оставались самой мощной политической силой во Франции, а ни бургиньоны, ни дофинисты не были достаточно сильны, чтобы одержать победу самостоятельно. Дофина многие считали титулярным главой ненадежной шайки, чьи действия в Монтеро сделали невозможным создание единого фронта против англичан. Он не был похож на национального спасителя, каким его сделали задним числом. Доводы благочестивых ортодоксов современной французской историографии, рассматривающих договор в Труа как подлую измену, подстроенную королевой-иностранкой и кликой предателей, не казались современным французам столь же очевидными, как Жюлю Мишле[862], писавшему в середине XIX века в разгар французского патриотизма. Для королевы дело Дофина в любом случае должно было казаться проигранным, и она должна была учитывать интересы остальных членов своей семьи: мужа и дочерей. Для Большого Совета в Труа и, вероятно, для многих других в северных провинциях двуединая монархия не была предательством Франции. Это был путь к выживанию страны, способ сохранения ее территориальной целостности и, возможно, единственная альтернатива английской аннексии западных провинций, которую, казалось, никто не мог остановить. Дофин не мог предложить им ничего сопоставимого.