28 сентября 1412 года труп Жана де Монтегю был снят с виселицы на Монфоконе и воссоединен с головой, доставленной с площади Ле-Аль, где она была выставлена на пике в течение последних трех лет. Останки умершего министра были захоронены его семьей в целестинском монастыре в Маркуси, который он построил в дни своего процветания и власти. Это был жест примирения по приказу Дофина Людовика, который Иоанн Бесстрашный не одобрил и на который не ответил взаимностью. Это было также, как и его поведение в Бурже, утверждением независимости молодого Дофина, который только начинал брать в свои руки бразды правления.

Людовик, герцог Гиеньский, имеет плохую историческую репутацию, главным образом потому, что самые красноречивые французские хронисты того времени были приверженцами герцога Бургундского, а самый объективный из них, Мишель Пинтуан из Сен-Дени, был также сентиментальным моралистом, не одобрявшим личную жизнь принца. Дофин, конечно, не был образцом правителя в духе своего деда Карла V. Приближаясь к своему шестнадцатилетию, он был широкоплечим, симпатичным молодым человеком, но болезненным, грузным и немощным, угрюмым и временами впадающим в депрессию. Людовик не любил ни оружия, ни публичных ритуалов французской монархии. На протяжении большей части своей жизни он вставал в полдень, обедал поздно вечером, ужинал в полночь и ложился спать на рассвете. Дофин наслаждался пирами и приемами, унаследовав эту черту от своего отца, но в остальное время большую часть бодрствования проводил в своих личных апартаментах, беседуя с близкими людьми, играя на арфе, коллекционируя украшения и драгоценности, и слушая хоровую музыку в своей частной часовне. С посторонними он мог быть нелюбезным и грубым. Но большая часть этого каталога пороков, или того, что считалось таковыми в XV веке, объяснялась его молодостью и хрупким здоровьем, а также тяжелой жизнью, которую он прожил после того, как в 1401 году сменил своего брата на посту наследника престола. Людовик был объектом манипуляций со стороны придворных политиков, столько, сколько он себя помнил. Он был ребенком безумного отца и недалекой матери, которого честолюбивые родственники наделили огромными номинальными полномочиями в надежде самим воспользоваться ими. Однако Людовик не был легкомысленным ничтожеством, каким его представляет историческая традиция. Он был культурным и умным, свободно владел латынью, мог красноречиво изъясняться на французском языке, был проницательным и наблюдателем в делах. По словам желчного бургундского каноника Нотр-Дам, который является одним из наших основных источников по внутренней истории Парижа в эти годы, он был "скорее своенравен, чем мудр". Возможно. Но к осени 1412 года у него сформировалось сильное чувство собственного достоинства, и он все больше обижался на своего властного тестя[407].

Дофин въехал в Париж через ворота Сент-Антуан 29 сентября в сопровождении графа Вертю, герцогов Бургундского и Бурбонского и длинной кавалькады знати. Горожане приветствовали их кострами и уличными гуляньями, как будто они одержали победу в великой войне. Но неискренность и непрочность мира должны были быть очевидны даже для празднующих. Единственным видным арманьякским лидером, который был готов все забыть, был герцог Беррийский. В конце года он вернулся в свой особняк в Нельском отеле и заключил личный союз с Иоанном Бесстрашным, в котором обещал относиться к нему "как к собственному сыну". Остальные вернулись в столицу полные гнева и ненависти после года, в течение которого их поносили в городе, а их опустевшие особняки были захвачены толпой. "Мир, мир! — кричал Гектор, бастард Бурбонский, одному из лидеров мясников, — придет другое время, и мы придем за вами". В течение нескольких дней мясники вооружались, уличные комитеты растягивали цепи через переулки и организовывали вооруженные патрули по ночам. Когда 23 октября 1412 года король поправился настолько, что его перевезли из Венсена в отель Сен-Поль, он был встречен на улице Сент-Антуан взрывами радости. Но за этим праздничным фасадом обстановка в городе была зловещей[408].

Основой Осерского мира было то, что стороны разделят власть в Париже, а арманьякские принцы и их сторонники будут должным образом приняты в королевский Совет. Но все старые приверженцы герцога Бургундии все еще оставались там. В результате Совет распался на спорящие группировки, неспособный принять решение. Главным предметом спора стало возмещение убытков, понесенных арманьякскими принцами и их сторонниками в результате бургиньонских проскрипций 1411 года. Это было обещано Осерским миром. Совет в Мелёне издал ордонанс от имени короля, который привел его в исполнение. Но герцог Бургундский вел упорную негласную борьбу, чтобы помешать его исполнению. Большинство государственных должностей были заняты его ставленниками. Большая часть конфискованного имущества была приобретена его союзниками, а герцогу нужно было сохранить их лояльность. Это была битва, которую он не мог позволить себе проиграть. Поэтому за Мелёнским ордонансом быстро последовал другой, позволявший действующим должностным лицам оспорить в суде свое отстранение и остаться при этом при должностях. Судьи Парламента, не в силах понять, какой стороны они боятся больше, уклонялись от решения этого вопроса, как только могли. Они находили различные технические причины, чтобы не регистрировать второй ордонанс, и откладывали рассмотрение исков арманьяков до тех пор, пока ситуация не прояснится. Наконец, на заседании Совета в середине ноября 1412 года, на котором арманьякские принцы, судя по всему, отсутствовали, Иоанн Бесстрашный провел ордонанс, утвердивший всех существующих выдвиженцев-бургиньонов на их местах, а владельцев конфискованного имущества — в их правах. Герцог Беррийский не вернул себе управление Лангедоком. Шарль д'Альбре не был восстановлен в должности коннетабля. Сеньор де Анже не вернул себе прежнюю должность магистра королевских арбалетчиков. Герцог Орлеанский не смог вытеснить комиссара-бургиньона, занимавшего его графство Суассон, или вернуть себе замок Пьерфон, принадлежавший его отцу. Его великолепный замок в Куси остался во владении графа Сен-Поля, который вывез оттуда все ценное и продал даже свинцовые трубы замкового водопровода на рынках Парижа. Ни один из лишенных должности арманьякских бальи и сенешалей не был восстановлен на службе, и лишь немногие из бывших офицеров гражданской службы оказались в Париже. Эти решения вызвали большое ожесточение и более или менее гарантировали провал заключенного мира[409].

Иоанн Бесстрашный был доволен тем, что его старым противникам закрыт путь к влиянию и богатству, но он не мог допустить сохранения тупиковой ситуации в центре правительства. Буржская кампания стала самым дорогостоящим военным предприятием французского правительства с 1380-х годов. Она обошлась короне более чем в 650.000 ливров наличными и оставила ее в большом долгу перед солдатами, ростовщиками и налоговыми сборщиками. Ресурсы собственных владений Иоанна не соответствовали тому, что ему было необходимо для поддержания его политической и военной популярности. Осенью 1412 года герцог резко урезал пенсии и пожалования, которые он щедро раздавал своим вассалам и приближенным в лучшие времена. Тем временем герцог Кларенс находился в Бордо с самой большой английской армией, которая ступила на землю Франции за последние тридцать лет, и заключал союзы с некоторыми из самых упорных врагов Иоанна Бесстрашного. Примерно в начале декабря 1412 года Иоанн решился на смелую авантюру. Он убедил Совет созвать Генеральные Штаты в Париж. "Прежде всего, будьте осторожны и никогда не допускайте в своем королевстве больших собраний дворян и общин", — написал однажды королю его секретарь Пьер Сальмон. Это была расхожая мудрость и предположительной причиной отступления от нее сейчас, был финансовый кризис монархии. Но у Иоанна Бесстрашного были более далекоидущие планы. Он надеялся обойти своих соперников-арманьяков, претендуя на власть с помощью программы радикальных реформ. Как и предыдущие собрания подобного рода, Генеральные Штаты, скорее всего, будут возглавлены радикалами из Парижа и промышленных городов севера, где герцог всегда пользовался поддержкой. Как и Карл Злой, король Наварры, за шестьдесят лет до этого, герцог был уверен, что его личная харизма позволит ему оседлать волну общественного недовольства[410].